Видимо, он был очень одинок. Чуть задерживался Голышев с ответом на его письмо, как Богушевский уже беспокоился: «Не нашли ли чего неприятного в моих письмах? Если да, ради христа простите, ведь не всегда слова по вершкам удается размерить — пишется что на ум набредет, без дурной мысли».
Как-то Богушевский, выпрашивая у Голышева за деньги автограф письма Некрасова, видимо, неосторожно назвал Ивана Александровича офеней, Голышев обиделся.
Барон перепугался, как бы дружба их не пострадала: «Когда, позвольте спросить Вас, сказал или намекнул я, что Вы — офеня или поступаете, как офеня? Сколько помню, об такой грубости и помину с моей стороны не могло был. и Вы никогда не подали мне малейшей причины на такуто нелепую выходку. Я добавлю, что я очень чту и дорожу вниманием Вашим… ни за 10 000 р. не согласился бы с Вами разойтись, да еще по своей вине или грубости (а ее у меня и в характере сроду не было)… Все Ваши действия, добавлю, благородны и почтенны — а если чем и досадил Вам, то прошу извинить уважающему Вас земляку и позабыть… Буду ждать с нетерпением от Вас весточки — чтобы услышать, что не сетуете на меня долее».
Очень обрадовался, что недоразумение устранилось, попросил Голышева прислать свое фото и сообщал: «Карточка будет в моем альбоме в достойном Вас обществе европейских ученых, друзей моих. Между ними есть и Кар-лейль, и Виктор Гюго, и Бульвер-Литтон, и Оуэн и Дарвин, и наследный принц Германский, и много еще важных, а главное — добрых, чистосердечных людей». «Таких любителей археологии, — писал Николай Казимирович Го-лышеву, — как Вы да я, на Руси очень мало, большинство гоняется за наживой по другим, менее почтенным стезям и относится к археологии — особенно же провинциальной — либо с насмешкой, либо с полнейшим равнодушием…»
Прочитав в «Голосе» некролог Голышева о Тихонраво-ве, Богушевский писал: «Жаль, жаль, что у нас полезные деятели умирают, не оставляя ничего — даже для похорон, а пустомели, бюрократы, казнокрады и подлипалы… оставляют капиталы семьям, пенсии любовницам и слугам и ложатся под мраморные саркофаги в Александро-Невском!»
Богушевский постоянно просил Ивана Александровича присылать иконы, доски для икон и пряников, брошюры и голышевские альбомы.
Чины он не почитал, даже про свой титул барона писал Голышеву: «мне он противен» — и довольно резко отзывался в письмах о людях своего круга. Отказался быть членом управы, так как «не хотел быть заодно с подлецами и грабителями, делить трудовой кусок, отнятый у хлебопашца». Про общего их знакомого говорил: «…откровенно скажу: не почитаю. Это все из тех же подлипалов-фанфаронов… Это у нас всегда так. Ложись на лежанку и спи на лаврах, благо 2 брошюры написал, из других книг склеив их!!» Редактора «Русской старины» Семевского он одно время тоже не жаловал, считая, что он «превращается из любителя изысканий в истого Бюрократа».
Наверное, подобные письма сыграли немалую роль в формировании мировоззрения Голышева, вернее в изменении уже сформированного школой, церковью, семейным воспитанием верноподданнического мировоззрения.
Голышев в ответах Богушевскому выражал недовольство цензурой. Тот живо откликался: «Очень и очень сожалею, что цензура так обескураживает… Блаженна та страна, которая не имеет цензуры…»
И теперь Богушевский первый откликнулся на новый альбом Ивана Александровича: «Поистине… альбом Ваш превзошел все прежние отличные издания Ваши. Рисунки и нарисованы хорошо, и отпечатаны отменно хорошо».
А Голышев печалился, что новый альбом не продается. «Очень жаль, — пишет Богушевский, — что Ваш прекрасный альбом не получил должного распространения… Если дураки… их теперь не ценят, то оценят после умные. У нас дожди все погубили. Сено погнило, трава забила все в полях, а рожь наполовину метла! Я, как Вам известно, тоже живу с того, что Бог уродит… а потому убытки оказываются за эти 3 годка у меня очень изрядные. Но если бы их и не было — то прискорбно за других, мелких землевладельцев, которые просто разорены этими непогодами».
Барон скучал и болел от безделья, жаловался на дожди. Дожди шли и во Мстёре. Иван Александрович простудился, кашлял. Болела спина. Это мешало сидеть долго за столом.
В конце июня неожиданно пришло письмо от князя Николая Николаевича Голицына из Варшавы. Князь составлял… родословную и просил Голышева узнать что-либо о князе Борисе Александровиче Голицыне, воспитателе Петра I. Он был похоронен во Флорищевой пустыни, неда-леко от Вязников.
Переписка Голышева стала так велика, что мстёрские почтовые работники отказались доставлять письма и посылки на дом.
Голышев нервничал. Разговор с начальником почти ничего не дал. Пришлось обращаться в губернское правление…
Лето 1880 года выдалось жаркое, необычайно сухое. И весь июнь во Мстёре свирепствовали пожары. Сгорело двадцать шесть домов «бедного люда», как сообщал Голы-шев Безобразову.
Пожарам способствовала и скученность домов, и то, что вопреки губернскому предписанию высаживать перед домами березы, которые бы препятствовали перекидыванию огня с порядка на порядок, во Мстёре посадками никто не занимался.
«Скучна и темна наша провинция!»» — сетовал Голышев в письме Безобразову и радостно-горестно, с иронией сообщал: «Наконец и наша Мстёра поступила в казну, выкупная операция утвердилась». Только спустя девятнадцать лет после реформы Мстёра вроде бы получила свободу. Крестьяне поспешили вносить выкупные деньги, чтобы скорее получить давно желанную собственность, но волостной старшина принялся тормозить дело, вызывал к себе, угрожал.
Раскольники будто нарочно изживали все, что сделал в свою бытность старшина Голышев. Был уничтожен хлебный магазин, «банковская сумма распущена». Никто теперь не занимался мстёрской статистикой. Безобразов просил Голышева прислать новые данные о Мстёре, о производстве и торговле. Иван Александрович обивал пороги волостного правления и ничего не мог добиться.
Время было тревожное. Одно за другим шли покушения на императора Александра II.
— Сказывают, какой-то Степан Халтурин устроился столяром в Зимний дворец, а столярная-то была как раз под царской столовой. Наносил он будто бы туда взрывчатки да и взорвал, а царь-от как раз вышел куды-то, снизу-то этому Халтурину не видать было. Опять, видно, не судьба, второй раз господь руку убийцы отводит.
— До третьего разу топерь.
— Не каркай!
— Я чо? Я — ничего.
Только 3 марта дошла до Мстёры весть о новом покушении на царя. 1 марта царь был смертельно ранен. Слухи были разные. Одни говорили, что царя убили прямо в карете. Другие оспаривали, утверждая, что была повреждена только карета. А вот когда Александр II вышел из сломанной кареты, кто-то бросил бомбу в него. Убийца был сам убит этой бомбой, а царь еще пожил немного.
Потом дошли вести, что убийцы были повешены, среди них баба — Софья Перовская.
— Говорят, она это на Курском вокзале взрыв устроила, только тогда ее еще не разоблачили. Она и бомбы на Спасской улице закладывала, а царь не поехал по ней. Да у них, поди, на кажной улице стояли свои бомбы.
— Есть же люди, которые прячут убийц?!
— Намаялись, можа, от царя-то.
— Чего ты мелешь?
— Да уж господам-то этим худо ли живется? Чай, получше, чем нам.
— Тут они, дурак, об тебе пеклись, тебе хотели помочь.
— Так они ж меня не знают.
— А зачем им тебя знать. Они знают, как всем нам живется. Сладко?
— Како там! Да только грешно человека убивать, царя аль бродягу какого, — всё одно грешно.
— А баба-то, баба-то — иродка.
— Они все, бабы, змеи, вот моя…
На престол вступил сын убитого императора Александр III, которому, в бытность его цесаревичем, Голышев не раз посылал свои издания.
И теперь, стараясь засвидетельствовать свое почтение новому императору, Иван Александрович
