судить за подобные грешки, но, право, можно было быть и осмотрительнее! Если бы шадд и линна занимались… тем, чем они занимались (спариванием назвать — язык не поворачивается, любовью… А была ли там любовь?), в зверином облике, проблем бы не возникло. Ни малейших. Самое большее, что могло получиться, потеря плода, без ущерба для дальнейшего существования. Так нет же, они ухитрились пылать страстью друг к другу в облике человеческом, в итоге породив на свет ущербное дитя, не способное
«Неужели, не ясно?…» — тихо спрашивает Мантия.
Не ясно.
«Тяжело отрезать пути к отступлению, когда есть хоть один шанс из тысячи тысяч…»
Шанс? Кто сможет исправить Кружево без изменения сути? А, молчишь… Девочка обречена. Сколько еще она сможет протянуть? Год? Больше?
«Все зависит от обстановки, в которой находится дитя: душевное спокойствие продлит жизнь…»
Спокойствие, которого она вольно или невольно будет лишена дома. Чувствую, придется стать радушным хозяином.
«Только не вздыхай так тяжко: девочка милая, добрая и доверяет тебе…»
Это-то и плохо! С чего она решила мне доверять?
«Ты не оттолкнул ее, хоть и заметил неправильность…»
Как я мог ее оттолкнуть, если и сам… А, не будем об этом больше, ладно?
«Как пожелаешь…» — согласный кивок.
Скажи лучше другое. Я прикинул возраст… обоих детей. Получается любопытная картинка.
«Например?..»
Если дочери шадд’а-рафа примерно двадцать три года, а сыну — около тридцати пяти, то одна была еще младенцем, а второй находился в очень юном возрасте, когда…
«Продолжай!..» — Нетерпеливо понукает Мантия, но я не могу двигаться по логической цепочке дальше. Потому, что уже побывал у ее окончания, и там мое сердце кольнуло чувство вины.
Старик оставил без отеческой ласки своих малолетних детей, чтобы заниматься чужим, никому не нужным отпрыском. Не всякому под силу такая жертва. А он смог. Наверняка, ни на миг не переставал думать о малышах и тревожиться за них, но не давал мне почувствовать неладное. Щедрый дар, принося который, шадд’а-раф не мог рассчитывать на будущие выгоды. Хотя бы потому, что Путь, предписанный мне к прохождению, мог оборваться раньше срока. И чем я отплатил за бескорыстие и благородство тому, кто всеми силами старался позволить ребенку побыть ребенком? Ох…
Стыдно? Еще как. Самое нелепое: даже прощения попросить не могу. Не за что. Выше по течению времени я не знал того, что знаю сейчас, но поступал так, как считал правильным. Разумеется, иногда «правильность» подменялась детской обидой или яростью, а мой разум не умел отличать одно от другого. И сейчас-то не слишком научился… Знаю, что ответить старику. И отвечу. Но удовлетворит ли его мой ответ?..
Шурх, шурх. Мягкие войлочные тапочки шуршат по натертому паркету. Плюх! Ладошки упираются в стол, чтобы остановить скольжение. Ребенок, он и есть ребенок.
Смотрю в счастливые глаза, переливающиеся золотистыми искорками.
— Хорошо спала, маленькая?
Довольная улыбка служит мне ответом.
— Позавтракала?
Взгляд становится слегка растерянным, потом озаряется внезапной догадкой, и с возгласом: «Я сейчас!» Ирм уносится прочь из библиотеки, чтобы несколько минут спустя вернуться, обеими руками удерживая не столько тяжелый, сколько неудобный груз, и с забавной сосредоточенной миной на личике стараясь сохранить равновесие.
На полированную столешницу опустился поднос со снедью.
— Вот!
Блинчики? Омлет? Горячие булочки? Я столько не съем. То есть, съем, но рискую при этом маяться животом до обеда.
— Вообще-то, в этой комнате не принимают пищу, — виновато почесываю шею, а мьюр, выглядывающий из-за книжного шкафа, прямо-таки испепеляет меня взглядом.
— Лайн’А сказала: можно! — Девушка отчаянно закивала головой.
— Ну, если Лайн’А сказала, — как она забавно произносит имя волчицы: «Лаайна’Аа»… — Впрочем, ругать за крошки будут меня, а не ее.
— А если dou постарается быть аккуратным? — Голос, раздавшийся за моей спиной, счастлив и тревожен одновременно: такое состояние души свойственно женщинам, носящим в своем чреве будущую жизнь, а Лэни входит в их число. Месяца два уже, если не больше.
— Насорю обязательно, ты же меня знаешь.
— Знаю. Иди, погуляй, малышка: я скоро приду.
Ирм — понятливый ребенок, и не заставляет два раза намекать на то, что взрослые хотят посекретничать. Уходит. Нет, убегает, весело шурша тапочками. А Лэни начинает расставлять передо мной принесенный завтрак.
Есть что-то странно уютное в женских руках, занятых домашними делами. Что-то спокойное и уверенное, простое и сложное, загадочное и в то же время, не требующее объяснения. Мне нравится смотреть на смуглые пальцы, бережно касающиеся хрупкого фарфора, на блестящие черные волосы, заплетенные в косу, на слегка потяжелевшую и ставшую еще прекраснее фигуру. Если бы я мог хоть раз согреться в тепле лилового взгляда… Нет, не получится. По крайней мере, не сейчас, когда в ласке волчицы нуждаются те, что еще не могут громогласно заявить о своих желаниях.
— Вы не хотели меня видеть, dou?
— Почему ты так решила?
— Вы смотрите… с сожалением. Я помешала Вашим занятиям?
— Нет. Да и какие занятия? Так, книжку листал.
— Полночи? Должно быть, увлекательное чтение, — Лэни ловко балансирует между ехидством и почтением.
— Кстати, об увлекательности. От кого ждешь приплод?
Понимаю, что вопрос звучит не слишком вежливо, и пытаюсь смягчить впечатление выражением искреннего интереса на лице, но зря стараюсь: моя собеседница не обижается.
— Почему Вы спрашиваете?
— Приступ рассеянности приутих, и я, наконец-то, понял, почему ты проводишь дни в человеческом облике.
— О, так вот, о чем вы читали… — понимающе улыбается волчица. — Да, он был человеком.
— Был? Ты что, его съела?
— Конечно же, нет, хотя… Он такой аппетитный… И большой.
Большой? Аппетитный? Ой-ой-ой. Не хочется думать, но…
— Я его знаю?
Молчание, сопровождающееся потупленным взглядом.
— Лэни, ответь.
— Разве это так важно?
— Лэни.
Не хочу повышать голос, даже в этой игре.
— Право, я бы не хотела…
— Лэни, я жду.
Пауза, завершившаяся невинным:
— Твой знакомый великан.
Меня хватает только на то, чтобы спросить:
— И когда ты успела?
