— Вот она, жизнь человеческая!
— Да, эта зима нам надолго запомнится.
— Милу…
— А Ритон?
— Ритон в больнице, а потом поедет в туберкулезный санаторий.
— А Полэн?
— Полэн чуть было не отправился на тот свет.
— А Рей?
— Он теперь не скоро появится на ринге…
— А Виктор?
— Виктор в каталажке.
— А ведь он не такой уж плохой, Виктор.
— А мы?то разве плохие?
— Мы ничуть не лучше его.
— Да, эту зиму мы не скоро забудем.
Ребята замолкли, задумавшись о зиме, которая подходила к концу, о тех, кого она унесла с собой, и о тех, кто ее пережил. И как бойцы, которые осматривают места недавних боев, они снова и снова возвращались мыслями к этой жестокой зиме и подсчитывали уцелевших.
— А мне скоро призываться.
— А потом и мне тоже.
— А потом мы все переженимся.
— Я вот уезжаю в Савойю: буду работать там на строительстве плотины.
Они не решались взглянуть друг другу в глаза, они чувствовали, что их компания распадается.
У них была неплохая, дружная компания, и вот теперь жизнь разбросает их по свету. Когда?нибудь они вспомнят об этом времени — и им будет больно. Они уже чувствовали себя старыми. За их спиной вырастала молодежь, зеленая молодежь, ребята, которым было по пятнадцать — шестнадцать лет, и теперь уже те, другие, бродили буйными ватагами по Гиблой слободе и Шанклозону, искоса посматривая друг на друга. Но для них с этим кончено. Когда?нибудь они вспомнят об этом времени — и им будет больно… При встрече скажут друг другу: «А помнишь Рири, который дрыхнул целыми сутками, и Клода, запинавшегося на каждом слове? А беднягу Милу, который бегал с париками и любил повторять «знаешь, знаешь». А был еще Ритон, сочинявший песенки, и Жако, который, чуть что, вспыхивал, как спичка, и этот чудак Шантелуб, вечно читавший нам нотации, и Мимиль с его бездарными шутками, и пьянчужка Виктор, который так любил тяжелые мотоциклы, что они привели его прямиком в каталажку. А Рей, помнишь Рея? Он мог бы запросто стать чемпионом Франции и даже Европы, если бы с ним не случилось тогда этого несчастья — отслойки сетчатки. А бедный Полэн, который был такой добрый, что даже казался от этого глупым? А Октав, а Тьен? А аккордеон Иньяса? А Морис? Не будь нас, он непременно отправился бы в Индокитай. Мы были чертовски дружной компанией, колошматили друг друга почем зря, и все же нас бывало водой не разольешь. А девчонки? Посмотрел бы кто, как мы ухлестывали за ними. Жако, тот разыгрывал из себя сердцееда… а у самого молоко еще на губах не обсохло… Мы были чертовски дружной компанией. Да, хорошее это было время».
— Надо все же помочь Виктору… — заметил Жако.
Все поддержали его. Вошел Шантелуб. Он взял стул и уселся позади ребят. Жако спросил его, не оборачиваясь:
— Как насчет похорон Милу? Не бросим же мы его в землю, как собаку, а?
— Нет, конечно.
— Ты должен сказать прочувствованную речь, Рене.
Жако впервые назвал его по имени, и это растрогало
Шантелуба.
— А почему бы тебе самому этого не сделать?
— А почему мне?
— Он был твоим лучшим другом.
— Но ты уже насобачился речи говорить, да и потом ведь '1Ы секретарь Союза молодежи. Это будет как?то солиднее. Союз молодежи все же что?нибудь да значит…
— Милу не был членом Союза республиканской молодежи Франции.
— Подумаешь… Какое это имеет значение.
— Ладно, тогда ты прекрасно можешь выступить, Жако, от имени Союза молодежи.
— Но я же не состою в нем.
— Это можно устроить.
— Ну, а что я скажу?
— Сам решишь. То, что у тебя на сердце… Тебе виднее.
— Ты думаешь, Рене?
Это было прелестное маленькое кладбище, примостившееся на склоне у полотна железной дороги. Жители соседних кантонов любыми средствами старались заполучить там местечко. Кладбище содержалось в образцовом порядке, и все в нем говорило о мире и покое.
От резкого ветра жалобно позвякивал венок на чьем?то железном кресте. Парижский поезд 15.20 встретился на станции с поездом 15.21, идущим в Сен — Реми. Гроб был узкий, короткий и казался каким?то ненужным. Он глухо ударился о землю, веревки со свистом проехались по нему, когда их вытаскивали.
Жако был тут же, в группе парней. Шантелуб, Рири и Морис, стоявшие перед ним, расступились, и ему пришлось выйти вперед. Он стал у самого края могилы, с трудом подавил волнение. Вытащил из кармана листок бумаги, развернул его. Оглянулся на собравшихся. На кладбище пришла вся Гиблая слобода, были здесь и ребята из Шанклозона, а также Ла Суре, Баро, Панталон и Хуашуш. Жако взглянул на новенький гроб, потом на кучу земли, потом на деревянный крест и с удивлением прочел надпись: «Арто, Эмиль. 1935–1954».
Жако сказал про себя, но все его услышали:
— Мы звали его Милу. — Он кашлянул, провел средним пальцем у себя под носом, сцепил руки, крепко сжал их и выпрямился. — …Не для того люди рождаются на свет, чтобы так вот глупо кончить. Невозможно это. Здесь что?то не так… Милу ведь хотел просто жить… — Он кашлянул, чтобы подавить подступившие к горлу слезы… — Будь все устроено иначе, он бы не умер так рано…
Жако горестно развел руками. Заметил, что держит в руке лист бумаги…
Жалобный стон прорезал тишину. Жако быстро обернулся: Розетта рыдала в объятиях Полэна. Жако посмотрел на нее и сказал со вздохом:
— Они этого не поймут, те, кто не мерз вместе с нами…
Его взгляд упал на крест: «Арто, Эмиль. 1935–1954». Он повернулся к собравшимся — все стояли с опущенными головами — и повторил:
— Мы звали его Милу.
И принялся читать по своей бумажке.
Выйдя с кладбища, все в глубоком молчании направились по улице Сороки — Воровки… Было холодно. Жако подошел к парашютисту.
— На, возьми.
— Это же мой нож!
— Да, Милу поднял его на танцах, когда у нас была драка.
Парашютист посмотрел на Жако и обнял его за плечи.
Из Гиблой слободы одни лишь дети не пришли на похороны. Дети были еще худы и бледны после плохо залеченных бронхитов, коклюшей и гриппов. Они с визгом гонялись друг за другом. Родители ловили их на бегу и давали с размаху несколько звонких пощечин приличия ради, а также для воспитания, для здоровья и вообще для науки.
Шантелуб прошептал:
— Все это исчезнет, все эти трущобы, рассадники туберкулеза, все будет уничтожено когда?нибудь…
