сильно открывавшие мощные плечи и грудь майки, и аккуратно подкрученные над высокими без каблуков ботинками белые валики носков, и короткие прически…
Забыв о Митьке и о сломанном планере, я не дыша следил, как, небрежно поигрывая круглыми, будто надутыми воздухом перчатками, бойцы бесшумно двигались по мягкому, накрытому белым брезентом полу и ловко швыряли перчатки друг в друга, и делали это стремительно, неожиданно. Но вот чудно — все равно не всякий раз попадали туда, куда хотели. Оказывается, не так-то просто угодить в цель! Ну вот-вот, казалось, смуглотелый в красной майке залепит в скулу блондинчику в белой, который словно специально для этого подставил свое лицо. Но не тут-то было! Блондинчик ловко поднырнул под мелькнувшую в его сторону перчатку и сам закатил сразу три оплеухи в плечо и грудь противника.
«Ну уж теперь все! — ахнул я, увидев, что на тех местах, куда прикоснулись перчатки, даже синяки остались. — Теперь тому сдаваться нужно!»
Но смуглотелый и не подумал. Он вдруг сам изловчился и угостил блондинчика так, что я от изумления даже в плечо Севе вцепился: теперь у того вся щека сделалась синей! Да неужели и этот выдержит? Ой, и не дрогнул! Да какое там, даже внимания не обратил, еще смелее ринулся в атаку — и тогда на лбу и на скуле смуглотелого в тот же миг зацвели еще две ужасные отметины!..
«Да-а! Вот бы нам так выучиться! — отчего-то весь дрожа, подумал я. — Ну что, в самом деле, гребцы? Тем же, на аллее, и вовсе завидовать нечего — каменные! А вот здесь… Ух, какие храбрые! Ничего не боятся! У них синяки везде, а они все равно не сдаются».
Я долго, до боли, колотил в ладоши, когда там, на эстраде, во что-то звякнули, и боксеры, вдруг перестав обмениваться ударами, с улыбкой пожали друг другу руки и стали о чем-то весело разговаривать. Это меня еще больше удивило. Подумать только: секунду назад дрались изо всех сил, друг другу столько синяков наставили — и вдруг!.. Ой, обнялись, обнялись даже да так из-за канатов и вылезли.
— Во, видал?! — будто только он один мог видеть это, оборачиваясь, восхищенно крикнул Сева.
Потом за канаты лезли другие и тоже красиво и храбро сражались, и я вдруг, холодея, подумал, что ведь так же ловко действовать, смело смотреть на противника и стремительно идти в атаку могу выучиться и я. Да, да! Где-то не то слышал однажды, не то читал, что сильными не рождаются, что ловкость и смелость по наследству не передаются, но что всего этого, если уж очень захотеть, можно добиться самому.
Ух, а как бы это было здорово — научиться и выйти во двор. Митька, конечно, ничего не подозревая, опять полезет, и вот тут-то… Хотя нет, лучше так: снова… ну за чем-нибудь там… придет Лиля, и мы с ней, как тогда, будем стоять и разговаривать. Митька увидит, прищурится и нахально подойдет. Лиля, конечно, сразу испугается. Но я небрежно успокою ее: «Не бойся, я с ним теперь по-другому поговорю!» — и смело шагну Митьке навстречу. Все, кто будет во дворе, затаят дыхание, со страхом ожидая, что будет дальше. Даже Митька оторопело остановится: «Ах, ты вон как, да?!» И, перекосив от ярости лицо, бросится, как всегда, с кулаками.
И вот тут-то и мелькнет молниеносный, заранее оттренированный боксерский удар. И он, подскочив на три метра, растянется на земле, как червяк. Все будут с восхищением — а Лиля с благодарностью и гордостью! — смотреть на меня. Митька опомнится, съежится и на четвереньках, не смея даже подняться на ноги, под улюлюканье и гогот всего двора уползет с позором восвояси!.. В общем, нужно немедленно — завтра же! — разузнать, где учат на боксеров.
— Да слышишь, Ген? — слабо донесся до меня вдруг голос Севы. — Ведь уж давно объявили, что конец и никто больше выступать не будет.
— А? Чего? — встрепенулся я и взглянул на эстраду: в самом деле, там уже никого не было.
Один за другим погасли прожекторы, и стало темно; негромко разговаривая, расходились зрители.
— Ой, так ведь нас, наверно, давно дома ждут! Пошли скорей! — почувствовав, что стало свежо в одной рубашке, испуганно сказал я Севе и крупными шагами двинулся к выходу, не слушая его и думая о своем.
Теперь у меня перед глазами вдруг встал тот храбрый Мексиканец, про которого нам читал в лагере вожатый, а потом я у Севы по телевизору кинофильм видел. Да-а, вот если бы тоже выйти против такого же страшилы-чемпиона (те, что бились на эстраде, были обыкновенные люди и даже и не злились друг на друга!) и, превозмогая боль, не обращая внимания на текущую из губы и носа кровь, биться и биться за счастье других, за революцию! И опять все будут с восхищением глядеть, и Лиля! Эх, как жаль, что поздновато родился!
Когда мы вошли на сверкающий огнями серебристый Крымский мост, я, не глядя на Севу, сказал о своем решении, умолчав, разумеется, что все это из-за Митьки и, даже скорее, из-за Лили.
— Ну и правильно! И я с тобой! — обрадовался Сева. — Всему научимся и потом покажем этому рыжему дураку! Ка-ак дадим ему, так он на двадцать метров отлетит!
— Это ерунда, — презрительно махнул я рукой. — Будем мы еще о такого руки марать. Мы его одним пальчиком… Только об этом пока никому ни слова, понял?
— Угу! — чуть не прыгая от радости, что скоро мы расправимся с нашим врагом, кивнул Сева.
Когда уже подходили к своим воротам, я остановился и, делая страшные глаза, еще раз предупредил его, чтобы он как-нибудь все же не проболтался.
— Да за кого ты меня принимаешь? — обиделся Сева и пробурчал в сторону: — Только вот что мы дома скажем, когда будем с синяками-то приходить?
Я задумался. Ух ты, и в самом деле… Потом ответил уверенно, зная, что это так и будет:
— Что-нибудь придумаем! В общем, завтра же в школе я узнаю, куда нужно ехать.
— А давай вместе! Хоть мне и во вторую смену, но я к тебе все равно пораньше прибегу, а?
— Как хочешь…
О распухшей губе и порванной рубашке матери было сказано, что это следы футбольного сражения, за что, конечно, последовал законный выговор и обещание два дня никуда не выпускать. Затем пришлось выслушать нотацию за учиненный в комнате беспорядок. Но теперь мне все казалось пустяком — только бы нас приняли учиться на боксеров.
В этот вечер я долго не мог заснуть. А когда заснул, то перед глазами все прыгали и прыгали загорелые мускулистые дяди в огромных рукавицах; а то я сам, спасая Лилю, смело шел точно в таких же рукавицах на обезумевшего от страха Митьку.
2
Проснулся я от надоедливого звона. Открыв глаза, понял, что это звенит будильник. Хотел было, как всегда, сердито нажать кнопку, повернуться на другой бок и снова забыться хоть на минуту, но вдруг отчетливо увидел перед собой эстраду, столбики с белыми канатами, людей в круглых перчатках, все вспомнил и, поспешно стряхнув с себя дрему, откинул одеяло.
Да, да, сегодня мы непременно, непременно все узнаем и поедем записываться на боксеров.
Мать посмотрела с удивлением: сам встал. По привычке все же сказала:
— Поднимайся, поднимайся, Геннадий! (Будто я еще лежал!) — и ушла на кухню.
— И так поднимаюсь… — хмуро пробурчал я, сдергивая со спинки стула брюки.
За окном сияло не по-осеннему чистое синее небо и были видны желтые деревья сквера.
«Значит, сейчас мы пойдем в школу, — одеваясь, с удовольствием подумал я о себе и Севе, — и все, все узнаем!»
Задержавшись перед зеркальным шкафом, я увидел заспанного, с чуть вздернутым носом и всклокоченными волосами парня, который ни капельки, ну ни капельки не походил на боксера: шея тоненькая, в выражении лица ни твердости, ни силы. А уж волосы! Я презрительно копнул их рукой: таких ни у кого на эстраде не видел. И для чего только все в классе отрастили! В каком-то заграничном фильме было…
Глядя в зеркало, я поднял перед собой кулаки, нацелился ими в себя и начал подпрыгивать на носках так, как это делали боксеры. Похоже! Честное пионерское, похоже! Не спуская с себя глаз, я стал бросать
