выгодно: например, если цель манипулятора — добиться успеха на охоте за счет координации совместных действий. Но все же, как кажется, это не могло быть основным фактором глоттогенеза: в силу того, что объект манипуляции не осознает воздействия, он будет в равной мере склонен выполнять как обоюдно выгодные действия, так и действия, приносящие пользу лишь манипулятору. В таких условиях подающий сигналы будет стремиться к тому, чтобы добиваться от сородичей максимального количества действий, выгодных только ему самому. А тогда, как справедливо замечает Пинкер59, преимущество получили бы те, кто не владеет языком и тем самым недоступен для манипуляций. У Т. Дикона развитие языка предстает как гонка вооружений: особи стремятся всё более эффективно обманывать других (к собственной выгоде) и всё более эффективно распознавать обман сородичей (чтобы самим не быть обманутыми). Связь языка с обманом прослеживается и у Д. Бикертона: согласно его гипотезе, большую роль в формировании языка сыграли “гены детектора лжи”. Но и к этим идеям замечание Пинкера вполне применимо: особей, не владеющих языком, обмануть при помощи языковых средств невозможно. По мнению Джеффри Миллера, язык развился в первую очередь как средство продемонстрировать большие умственные способности при половом отборе60. Но время, когда начинает действовать половой отбор, достаточно далеко отстоит в жизни человека от периода овладения языком, а двух-трехлетний ребенок вряд ли станет заботиться о том, что понадобится ему лишь через многие годы. Для устранения этого противоречия Дж. Локк61 выдвинул гипотезу, что более ранние стадии овладения языком подстроились под то, чтобы ко времени действия полового отбора все необходимые характеристики языка были в наличии. Близка к этому идея Жана-Луи Десаля62 о том, что главным назначением формировавшегося человеческого языка было повышение статуса говорящего: превосходя других в особом “спорте” — разговоре — сообщением релевантной и правдивой информации, человек обеспечивал себе более высокое место в иерархии, а значит, лучший доступ к ресурсам, половым партнерам, коалициям особей, которые встанут в данном сообществе у власти.
Действительно, этнографами зафиксирована практика “словесных поединков”63, да и в нашем нынешнем обществе (как вполне справедливо отмечает Десаль) человек пользуется бoльшим или меньшим уважением в зависимости от качества, уместности, интересности своих реплик, остроумия, проявляемого в разговоре, и т. п.{38}. Можно предположить, что речь в данном случае рассматривается как индикатор общих умственных способностей, которые недоступны непосредственному наблюдению: чтобы их оценить, надо видеть действия индивида, их результаты, а также иметь возможность сравнить, каков был бы результат других действий в соответствующих обстоятельствах. Но ситуации, в которые попадает человек, настолько многообразны, что найти в точности такую же ситуацию, чтобы проверить эффективность других действий, чаще всего оказывается невозможно, поэтому средство, позволяющее судить об умственных способностях индивида без непосредственной проверки, очень ценно. Таким средством оказывается речь — у кого она гибче, богаче, кто находчивее в словесном поединке, тот, весьма вероятно, имеет достаточно большое количество нейронных связей в мозгу и лучше умеет ими пользоваться, сопрягая разные элементы своего жизненного опыта, подчас даже необычным образом. Соответственно, резонно ожидать, что, столкнувшись с какими-то нетривиальными проблемами в реальной жизни, он сможет найти решение с той же легкостью, с какой подбирает нужные слова. Но в таком случае язык не мог возникнуть вне связи с общим развитием интеллекта, исключительно как средство повышения собственного статуса путем ведения беседы, поскольку индикатор, который врет, — вещь бесполезная (и даже вредная). Если бы язык развивался исключительно для демонстрации самого себя, его наивысшим воплощением был бы синдром Вильямса — сочетание болтливости, способности к беглой (и грамматически правильной) речи с глубокой умственной отсталостью65. Против гипотезы о половом отборе как о главном факторе глоттогенеза говорит и то, что язык в равной мере развивается и у мужчин, и у женщин, тогда как для признаков-“излишеств”, возникших в результате полового отбора, — таких, как приводимый обычно в пример павлиний хвост, характерна привязка к одному из полов: у пав- самок роскошного хвоста нет. У человека же, напротив, болтливость ассоциируется в большей степени с женщинами — мужчины во многих культурах ценятся не за слова (которых должно быть мало), а за дела. Признаки, сформировавшиеся для ухаживания, демонстрируются обычно противоположному полу (а своему — только по ошибке), люди же в высшей степени склонны беседовать с представителями пола собственного. Кроме того, для признака, сформированного исключительно половым отбором, странно выглядит неприятное свойство давать сбои в самый важный для ухаживания момент, а язык именно таков: при виде наиболее желанного представителя (или представительницы) противоположного пола у многих людей начинаются серьезные трудности с речью. Как писала древнегреческая поэтесса Сафо, “Лишь тебя увижу, уж я не в силах вымолвить слoва”66.
Все эти (и подобные им) гипотезы исходят из той общей идеи, что язык должен давать адаптивные преимущества единичной особи, прежде всего — особи, подающей сигнал. Как отмечают антропологи М.Л. Бутовская и Л.А. Файнберг, в таких работах “дарвиновская идея борьбы за существование… представлена лишь как бесконечная конкуренция между особями, направленная на извлечение максимальной выгоды для себя”67. Такие концепции нередко связываются с упрощенным пониманием сформулированной в свое время Ричардом Докинзом теории “эгоистичного гена”68 {39}: единицей отбора является ген, и эволюционный выигрыш могут принести только те свойства, которые дают этому гену возможность оставить максимум своих копий — если нужно, то в ущерб всему остальному миру. Собственно, максимум копий — это и есть эволюционный выигрыш.
Но сторонники таких представлений нередко забывают о том, что даже самый “эгоистичный” ген копирует себя не в одиночку, а в “компании” других генов — своих соседей по геному. И эти соседи могут способствовать копированию “эгоистичного гена”, а могут и препятствовать. Если “эгоистичный ген” принадлежит виду, размножающемуся половым путем, то в следующем цикле репродукции соседи будут уже другими. В таких обстоятельствах наиболее выгодная для “эгоистичного гена” стратегия — правильно выбирать соседей. А это значит, что он должен либо сам диктовать организму выбор оптимального полового партнера (то есть такого, чьи гены как минимум не помешают “эгоистичному гену” успешно копироваться), либо пристраиваться к другому гену (или комплексу генов), который умеет подавать организму нужные “эгоистичному гену” команды. Как показали эксперименты на дрозофилах, потомки особей, имевших возможность выбирать полового партнера, живут статистически значимо дольше, чем потомки особей, такой возможности лишенных69.
Отметим еще раз, что оптимальным половым партнером будет не тот, у кого то или иное (пусть даже самое выгодное) свойство выражено в наиболее сильной степени, а тот, чьи гены сочетаются с генами данной особи наиболее удачным образом — дают возможность с максимальной вероятностью “произвести многочисленное, жизнеспособное и во всех отношениях успешное потомство при скрещивании не с кем- нибудь, а именно с “выбирающей” особью”71 (то есть, например, немецкой овчарке не стоит выбирать в супруги самую бесстрашную гиляцкую лайку). Механизмы выбора оптимального полового партнера еще не до конца изучены, но есть данные, что значительную роль в этом играет способность организмов отличать “своих” от “чужих”, тесно связанная с определенными компонентами иммунной системы. Как показали Александр Владимирович Марков и Алексей Михайлович Куликов, оптимальным (и, соответственно, наиболее привлекательным) половым партнером является та особь, которая — с точки зрения иммунной системы — отличается от данной не слишком слабо, но и не слишком сильно. При этом различные факторы внешней среды могут смещать оптимум в сторону большего или меньшего сходства. Например, высокая степень нестабильности окружающей среды благоприятствует выбору максимально генетически далеких половых партнеров: это повышает разнообразие доступных виду фенотипов, а значит, и вероятность, что при любых вариантах условий найдутся особи, которые сумеют в них выжить и дать потомство72.
Но для того, чтобы можно было правильно выбрать полового партнера, необходимо не только уметь осуществлять выбор, нужно еще, чтобы вокруг циркулировало достаточное количество особей с похожими геномами, из которых можно было бы выбирать. А значит, эти особи должны, во-первых, жить достаточно близко друг от друга (или, по крайней мере, уметь собираться для размножения в нужное время в нужном месте), а во-вторых, при этом не очень мешать друг другу в борьбе за существование. Таким образом
