Современная испанская повесть

которые поют фламенко, — сожрут, какое простодушие, какой разгул глупости, летящей на всех парусах, а эти их меха, дорогие туалеты, драгоценности, их связи в верхах, их занятия великой важности, неумолчный рев всех этих ослов — о господи, какая злополучная страна, какое невежество, какое тупоумие, разнузданное и бьющее в глаза, словно знаки отличия, что за благодать этот теплый предвечерний ветер, уже весенний, и дождик выхлестами, и лужи, и стыдливая зелень первых листьев, и шумные толпы детворы возле школ, и продавщицы, выходящие из универмагов, и гомон, доносящийся из кафе, и розоватый свет, что прячется за парком Каса?де — Кампо и напоминает мне послеобеденные прогулки моей студенческой поры, когда мы бродили по кварталам Маравильяс, Аргуэлъес, Росалес, по Западному парку, и город, весь целиком, окутывался сумерками, отдавался их мягкому нашествию и вздрагивал недоуменно, когда вспыхивали первые фонари, и мы узнавали голос каждого закоулка, каждого мгновенья, вечное чудо, которое теперь… господи, господи, какая страшная перемена, какое затянувшееся кровотечение, какое падение стремглав из вчерашнего дня в сегодняшний, сколько обещали нам минувшие дни, и к чему мы пришли, моя жена нигде не хочет бывать, и она права, уж лучше держаться в стороне, одиночкой, в этой обстановке единственный способ сохранить хоть какое?то достоинство — держаться одиночкой, куплю?ка открытку в этой лавчонке, пошлю ес безмозглому герою дня, перед которым нам приходится заискивать, чтобы сохранить как?то свое общественное положение, пошлю ее в тот день, когда мне дадут отставку, и выведу подпись круглыми буквами, пускай себе летит с ветерком, словно моя последняя воля, буду кое?как жить на пенсию, ждать конца придется недолго, в дверь ко мне постучится медленная смерть от голода, я буду угасать понемножку, сам напишу себе заупокойную молитву, которой почтят меня товарищи по работе, сотоварищи, как говорилось встарь, в этот день все будут единодушны в похвалах, все без исключения, и те, кто был при деле в прежние времена, а теперь ходит с сытым брюхом, и те, кто остался не у дел в прежние времена и теперь ходит не с таким уж сытым брюхом, господи, что за карнавальная шутка, столько ждать, чтобы потом… поставить свою подпись, все?таки уж лучше поставить свою подпись на этой нелепой почтовой открытке, чем снова увидеть, как этот тип пишет дарственные надписи на своих смехотворных книжонках о вреде забастовок, величии предпринимательского духа или истории таких?то и таких?то контрактов, вечно просит одолжить ему шариковую РУ^ЧКУ, вечно жалуется, что, когда ручка чужая, он пишет каким?то не своим почерком, еще бы, у него же такая характерная и выразительная каллиграфия, и эта дарствен ная надпись, очень сердечная, очень меновая, очень льстивая и бесстыдная, и всегда одна и та же, без всякого воображения, вечно те же самые слова, относящиеся к какому?то недосягаемому будущему: «На память о нашей братской, и пылкой, и вечной дружбе», и распишется, этакая прихотливая завитушка, подпись крючкотвора или разбогатевшего малограмотного выскочки из тех, кто мастера не платить налоги, да так оно и есть, чтоб ему, так и есть, и придется выражать ему признательность; только что мы все возблагодарили его за трактат о существовании классов, о забастовках, о функциях предприятия как такового, о налогах, о накоплении капитала, невесть о чем еще, о всяческих никому не нужных дерьмовых премудростях, хотел бы я знать, почему все еще заставляю себя присутствовать на всех этих словоговорениях, ох, если бы не та давняя история с увольнением из?за неблагонадежности, давняя, а кажется — все было вчера, все осталось в силе после тридцати с лишком лет, которые я прожил изгоем и в унижении, как хорошо прийти домой, разуться, выпить чашку чая, которую тебе приносят молча, полистать газету, посмотреть телевизор, сегодня вечером очередная передача из серии «Реки Испании», не знаю, какая река сегодня, досадно, что текут они все под бурлящей пеной дешевой безвкусицы, но пейзажи радуют душу, пейзажи и имена, засыпая, я буду слышать песни Росио Ху- радо или Исабелиты Пантохи[161], в один из ближайших вечеров будет передача, посвященная Эстрельите Кастро[162], все это было так давно, так недавно, какое горестное возвращение, а если телевизор не поможет, если нам подсунут очередную американщину со всякими ужасами, от которой у кого угодно разгуляются нервы, а выключить нельзя, потому что всегда кто?то хочет посмотреть, прочту страничку Саморы Висенте, из области диалектологии, и тут уж сон придет непременно, еще бы, все эти щелевые и смычные, все эти фонетиколексикоморфосинтаксические закавыки, у меня глаза слипаются при одной мысли, а завтра снова все сначала, еще один день, снова занятия, читать, анализировать, чисто механический процесс, все крутится, и крутится, а взлета нет, всегдашняя усталость, приземленность, беспросветное неудачничество; на этом скошенном углу всегда пели слепые, продавали разноцвет ные листки со словами песен: танго, цыганские пасодобли, нотисы, Перлита Греко пела в «Ромеа»[163]: «Ах, Мануэла, тебе толпа влюбленных надоела… ты слишком смело одета, крошка Мануэла», и на этом же самом углу мы все кричали, обезумев, охмелев от надежд: «Да здравствует Республика!», четырнадцатое апреля[164], взрыв энтузиазма, так и оставшийся всего лишь жестом, театра «Ромеа» больше нет, и нет афиш, взывавших с рекламного щита, все превратилось в беспредельную пустоту, легло в память унылой разоренной равниной, какая долгая скорбь, какая короткая жизнь — и столько горечи накопилось, уснуть, быть может, не проснуться… нет, мне бы ничуть не хотелось снова встретиться с водителем такси, мы снова разговорились бы, а я плохо переношу бессонную ночь, с годами становишься ленивцем… ну вот, в наше время на улице нельзя рассредоточиться, еще немного — и эта машина отправила бы меня на тот свет, надо смотреть в оба, а то… А двумя улицами позади него затерялся добрый дядя — служащий, его донимает ненависть ко всем представителям рода человеческого, он ненавидит их без всякой причины, потому что ремесло у него такое — ненавидеть, брюзжать, видеть все в черном цвете, бесперспективным, безнадежным, все ему плохо, этого никому не вытерпеть, когда это кончится, куда мы идем, эти молодчики поют и поют, слоняются весь вечер и всю ночь с гитарой на перевязи, тут тебе и песни протеста, и политические, бесконечное повторение одних и тех же слов, ни красы, ни радости, одно умеют — мотать головой, притопывать и трясти патлами, а люди между тем меняют взгляды как одежду, неужели сами не замечают, ведь сплошное лицемерие, сплошное надувательство, сплошное черт те что, болтовня насчет политических реформ интереса не представляет, все равно нам, порядочным людям, всегда придется скверно, вот, пожалуйста, пропагандистские плакатики, сколько благ нам сулят, то, что было при Франко, — мерзость, но то, что теперь, — пусть бог придет и разберет, я кончу тем, что сдохну на чердаке одним прекрасным утром в министерстве, даже не позавтракав; терпеть нашего начальственного начальничка, да ведь он все тот же синерубашечник — да — здравствует — вертикалъностъ[165], он всегда будет швырять мне обратно счета, не просматривая их, всегда будет говорить, что отчеты невыразительные, а во второй половине дня мотайся по всему городу, разноси бумаги по тысяче и одному адресу, милое дело — быть на побегушках, Аргуэльес, Лас — Вентас, Антон Мартин, Площадь Кастилии, Лас — Делисияс, Карабанчель, Мо- раталас, Викальваро, тридцать с лишним нелегких городских маршрутов, в толчее, в спешке, вечно всюду опаздываешь, а получаешь все меньше, обувь без подметок, костюм весь вытерся, и я еще думаю, что что?то экономлю, в то время как инфляция обгоняет меня, это по ее милости я мечусь высунув язык, дома денег вечно не хватает, задолжали там, задолжали тут, жена вечно издерганная и озлобленная, растрепанная и ноющая, и все тщетно, тщетно, тщетно, умереть бы, да, умереть где?нибудь под навесом, где жду автобуса, или в метро на эскалаторе, там хоть будет тепло, когда начнет подступать предсмертный холод, может, я вдруг начну напевать какую?нибудь из этих молодежных песен Боба Дилана, «Subterranean Homesick»[166] или Роллинг — Стоунсов, кажется, так? — песню с повторами, унылую, прилипчивую, шумную, жестокую, лживую. Кто невинен и кто виноват? Праведный миллионер или бедняк неизбежный? А может, это еще вероятнее, я вдруг начну петь, и очень прочувствованно, одну из песен времен войны, «Песню пятого полка», — «если будешь мпе писать, адрес мой тебе известен»[167], сколько надежд мы с ними связывали, сколько иллюзий, но, что бы я ни пел, все равно подыхать, никуда не денешься, как прекрасна жизнь, а? Еще как прекрасна, особенно после банкета, на который я пришел сам не знаю чего ради, власть извечной рутины, извечного отвращения, извечного страха, извечного самоунижения, потому что из тебя ничего не вышло и никогда ничего не выйдет, потому что в далекое про

¹

²

шлое отошли те вечера, когда я мог дарить жене цветы: маргаритки, анемоны, львиный зев, она так любила их, другие были времена, нас соединяла такая близость, теперь кто бы мог подумать, она даже не ждет меня, когда я возвращаюсь, по лицу ее не пробегает проблеск робкой радости, ба, одиночество, единственный мой спутник[168]… А дальше идет, очень медленно,