— И вам того же.
Я так и стоял, молча и не шевелясь, пока мимо меня проходила вся их длинная упряжка; потом свистнул ребятам и махнул им рукой, чтоб выходили. Однако с места не двинулся, потому что проклятые торговцы все поворачивали головы посмотреть. Но парни не появлялись из своего укрытия, и я сам пошел туда, беспокоясь, не приканчивают ли они друг друга потихоньку, как это бывает у пьяных: они ведь могут вцепиться друг другу в горло, не говоря ни слова. А обнаружил я там. вот как бог свят, не то, что ожидал, а совсем наоборот. Шанчик сидел на краю канавы, макал какую?то тряпку в яму с водой, всю заросшую тиной, и обмывал своему дружку, который стоял тут же на коленях и хныкал, рану на шее. Рана была неглубокая, но все равно было страшно смотреть на лохмотья кожи и вмятины от зубов, потому что покусал его Клешня зверски, если можно так выразиться.
— Ведь это ж додуматься надо, ребята, — сказал я им, просто чтобы что?нибудь сказать. — Еще слава богу, что вы такие друзья!
— А тебе тут какого рожна надо? — огрызнулся Окурок и состроил мне рожу. — Это — наши дела, и катись отсюда!
— По мне, так хоть вы тут всю шкуру друг с друга сдерите. Вы?то один другого стоите… А я пошел на работу!
— Куда ты пойдешь, парень? — сказал Клешня дружеским тоном, поднимаясь и отодвигая от себя своего кореша одним толчком, как будто снова на него разозлился. — Дождь начинается, и работы никакой уж не будет. А потом, ты все равно к перекличке не поспеешь… и мне надо с тобой поговорить… — Тем временем он подошел ко мне, обнял за плечи и медленно повел прочь, шагая посередине дороги и говоря мне торопливо чуть ли не в самое ухо: — Не оставляй меня одного с этим, потому что — вот я тебе клянусь — я его порешу. — Окурок тем временем полоскал тряпку и мурлыкал себе под нос как ни в чем не бывало.
— Не знаю, какая нужда у тебя ходить все время с ним…
— А ты что, не видишь, что он ко мне липнет и я никак не могу от него отвязаться?
— Он к тебе липнет? Это он?то к тебе липнет?! А это не ты ли все за ним бегаешь? — Тут Клешня задумался на мгновение, потом снова заговорил:
— Вот это?то самое хреновое и есть! Без него я развлекаться не могу… А когда я с ним, то наступает момент, когда нам надо драться, то есть когда я должен его бить, по делу или без… Но без него я гулять не могу, вот тут?то вся закавыка…
— Ну, знаешь, парень, — засмеялся я, — значит, большую силу он над тобой заимел. И уж конечно не просто так…
Шанчик выкатил на меня в упор свои голубые глазищи, широко открытые и неподвижные, будто метавшие холодный огонь из?под его покрасневших бровей.
— Сибран, сволочь, не вздумай мне еще повторить то, что ты сказал! Хоть ты мпе и друг, но этого я тебе не прощу, а ты мой характер знаешь.
— Иди?ка ты, парень, видали мы таких!.. Прибереги свои угрозы для тех, кого ими испугаешь, а мне они в одно ухо входят, в другое выходят. Ты тоже знаешь, что я не слабее многих и никому не спущу, и не будем об этом, и давай я пойду на работу.
— Я тебе это серьезно, Сибран. От одной мысли, что из- за этой вонючки я себе не хозяин, — от одной этой мысли я начинаю беситься! Не думай, что я уже не ломал над этим голову. Наваждение какое?то, как у старой бабы, разрази меня гром! Но хоть ты?то будь человеком, не оставляй меня с ним. Я тебе заплачу твое жалованье за этот день, не бойся, деньги есть. Оставайся, я тебя как друга прошу.
Дело еще было в том, что у меня страшно болели ноги, да и развезло меня сильно после замирения с Балаболкой: уж очень отчаянно мы мирились две ночи подряд да несколько раз днем, оттого что мне так хотелось ее, а ей — меня, а еще оттого, что холод нас продержал почти все время в постели прижавшись друг к дружке… Кроме того, я уже чувствовал, что на меня находит «задумка», которая всегда у меня начинается вот так, с размягчения. И это вовсе не то же, что усталость, и усталость тут вообще ни при чем, потому что иногда все начинается, как раз когда я просыпаюсь, проспав спокойно целую ночь. К тому же небо и впрямь обложило, и начинало уже накрапывать — ясно, к сильному дождю, — а ведь у нас здесь как зарядит… Да, черт его побери совсем, на что оно мне сдалось — долбить камень, когда такое размягчение во всем теле и когда поливает за милую душу, как уж бывало, когда дождь заставал нас в карьере, а соломенная накидка, что они нам дают, когда намокнет, то давит на тебя, как свинцовая, рукой не шевельнешь!.. И еще я сказал себе, что Шанчик верно рассуждает: наверняка работы сегодня не будет, потому что хотя новый инженер из Мадрида и говорил нам, что, мол, отстаем уже на два месяца, и прямо?таки не слезал с нас в ясные дни, но чуть только закапает — и он уже бросает все и начинает костерить наши дожди и кидаться на нас диким зверем, будто мы в этом виноваты… А к тому же семь?то часов уже когда было… а табельщики как раз в семь и уходят! Оно конечно, я дал слово и…
— Так что, Хряк, идешь или нет? Сколько можно жевать одно и то же!.. Я ж сказал, что заплачу за этот день. А потом, знаешь, если бы ты меня попросил как друга…
— г Ну ладно, пошли, раздавим по одной, там видно будет. Пока что я хочу разуться, потому что нет больше сил терпеть.
Так вот мы и пошли вниз по дороге, и Окурок поплелся за нами, приотстав на несколько шагов. Подойдя к Посйо, мы зашли в харчевню тетки Эскилачи, где остановились и давешние торговцы. В кухне уже разожгли хороший огонь, там собрались погонщики; они сидели и завтракали жарепыми колбасками со ржаным хлебом и запивали молодым вином. Я, как уже говорил, в ту минуту чувствовал, что на меня вот — вот нахлынет «задумка» — она всегда ходит где?то рядом, когда я начинаю делать вещи, которые точно знаю что делать не надо. Во всяком случае, чувствовал я себя как побитый, и обидно было, что так и не пошел па работу — хотя бы только убедиться, что ее отменят из?за дождя. А уж тогда?то я был бы спокоен: не я от нее убежал и не моя вина, что не сдержал обещания, которое дал Балаболке и из?за которого выходил утром из ее дома такой довольный, каким давно уже не бывал.
Там, на кухне, было тепло по — домашнему и стоял тот особый дух, что всегда идет от харчевен зимой и так согревает душу и разгоняет мрачные мысли, что, бывает, бродят у тебя в башке до того, как войдешь. И еще пахло жареной колбасой и молодым вином, да каким вином: игристым, достаточно было взглянуть, как оно пенится, когда его наливают в кувшин!.. Снаружи дождь начинал расходиться вовсю, прямо стеной стоял, и кругом снова потемнело, словно день повернул назад, к ночи. Когда открывали дверь, то порывы ветра долетали до кухни, задувая огонь и раскачивая ряды колбасок, подвешенных над очагом…
— Как, сеньор? Да я не отвлекаюсь от своего рассказа ня на секунду… Я говорю обо всем с самого начала, одно цеплялось за другое, и если бы одно не произошло, то не было бы и другого.
— Какие еще оправдания? Мне не в чем оправдываться, потому что я ничего не сделал, а если ты просто видишь то, что происходит у тебя па глазах, то в этом никакой твоей вины нет, хотя бы кому и нужно было потом тебя виноватить.
— Факты?! Факты — вот это все: и то, что происходит вокруг тебя, и то, что внутри тебя. Что было вокруг, прошло, и осталось только то, что было внутри, и оно сидит во мпе, и если вы мне не дадите от него освободиться, то мне все едино: что было и чего не было.
— Боже спаси и сохрани! Я к вам со всяческим уважением, как вы того заслуживаете. Но я говорю как умею, и по — другому я говорить не могу, как тут ни крути. А кроме того, эти самые факты, о которых вы говорите, как ни старайся, а не идут мне на ум один за другим, по порядку, а все вместе и перепутавшись, будто и время все перепуталось, и каждый час перепутался с другим и не хотят распутаться. Еще те вещи, что произошли днем, я могу, если хорошенько подумаю, расставить как?нибудь по порядку. Но что было ночью… Ночью произошло столько всякого, да еще все так сразу, что мне даже кажется, что не могло хватить па это времени, что это длилось много ночей подряд — или одну ночь, но очень длинную, не разделенную днями, или что все происходило вообще без порядка, что не было никаких «до» и «после», а как — я и сам не могу понять… Притом на меня еще несколько раз накатывала «задумка», а когда она приходит, то я не чувствую времени — и вообще ничего, будто есть я и нет меня…
Так вот, возвращаясь к нашему делу. Тетка, Эскилача как унюхала, что деньги имеются, так соорудила нам яичницу с картошкой, луком и колбасой и еще поджарила перца, и мы там же все и съели, на кухне, прямо у огпя, где погонщики жарили молодые каштаны — они их привезли целый мешок.
