разложения и коррумпирования собственников и власть имущих. Экономические выгоды, любовные игры и честолюбие, то есть желание властвовать — вот три основных диапазона, в которых вещает наша пропаганда. Плоды моей деятельности станут заметны лишь во время будущей войны. Ибо ни один из моих врагов не сможет противопоставить мне ничего подобного. Французы, некогда породившие Талейрана и Фуше, сегодня стали мелкими рассудительными мещанами с тоскливыми чиновничьими душонками. Самое большое, чем они могут рискнуть — это полпфеннига; крупные ставки не для них'.
В то время заявления Гитлера показались мне чересчур масштабными и я возразил: не стоит мол, возлагать слишком большие надежды на подобное теневое воздействие. Гитлер сердито ответил, что он вовсе не переоценивает своих шансов. 'Если этим вчерашним господам угодно заниматься политикой, как честный купец занимается своей коммерцией, соблюдая все прежние традиции и обычаи — Бог им помощь. Я же провожу политику силы, то есть пользуюсь любыми средствами, которые покажутся мне полезными без оглядки на устав или кодекс чести. И тем, кто подобно Гугенбергу, и его шайке, обвиняет меня в клятвопреступничестве, в несоблюдении договоров, в коварстве, обмане, лицемерии, я отвечаю: пожалуйста! Следуйте моему примеру! Кто вам мешает? Эти господа должны понять, что я не могу проводить политику в стиле буржуазных демократий и монархий XIX века, не могу придерживаться обветшалых конвенций и правил. Пусть они, по крайней мере, уяснят себе, что революционные режимы издавна привыкли выходить за установленные рамки. Я очищу борьбу за власть ото всех случайных условностей, и я не знаю, что может помешать мне заниматься ею — со всей неприкрытой безжалостной твердостью. Я никак не могу понять, какая разница: использовать все средства коварства и лицемерия или пустить в дело армию? Тем не менее, приверженцы традиций считают первое жульничеством, а второе — честным средством, к которому, как это ни прискорбно, приходится время от времени прибегать. Почему же? Все это выдумки, ханжеские предрассудки. Понятно, что сегодня я имею преимущество перед всякими мещанами и демократами, потому что мне не мешают ни педантизм, ни сентиментальность. И неужели я должен благородно отказаться от этого преимущества лишь потому, что мои противники еще до него не доросли? Ну уж, дураков и в церкви бьют!'
Я попытался возразить Гитлеру: ведь на коварство ответят коварством, и мне кажется, что недостатки подобной политики значительно перевешивают ее достоинства.
'Возможно, — ответил Гитлер, — но у меня есть по меньшей мере одно преимущество. Мой величайший политический шанс — в том, что я всерьез занялся борьбой за власть в эпоху, когда многие еще питают иллюзии насчет того, какими силами создается история'.
'Но ведь это возрождение учения Макиавелли', — заметил я.
'А я не против того, чтобы меня называли учеником Макиавелли, — подтвердил Гитлер. — Но я полагаю, что только мы, познавшие биологические основы политики, в состоянии делать истинные выводы из его учения'.
Я возразил, что такие политические средства, как коварство, обман, предательство, лицемерие, подкуп, убийство очень быстро утрачивают свою действенность. И мне кажется, что история итальянских городов- государств подтверждает недолговечность такой политики.
Гитлер сказал, что его политика и не рассчитана на долгосрочное воздействие. Достаточно, если с ее помощью удастся пробить политические барьеры, воздвигнутые вокруг Германии. 'И пусть мои противники еще скажут мне спасибо, за то что я иду навстречу их пацифизму и предпочитаю ненасильственные политические средства там, где другие действуют оружием. Давайте смотреть правде в глаза. Все они горят желанием заключить с нами пакт: об этом свидетельствует каждое слово, доносящееся к нам из враждебного лагеря. Все эти демократы и отмирающие классы с радостью сбросят со своих плеч излишнюю ответственность и примут все мои мирные гарантии. Все они — мелкие людишки; конечно, они хотят власти и находят удовольствие в обладании властью. Они толкуют о долге и ответственности — но больше всего они были бы рады, если бы могли спокойно заниматься цветоводством, удить рыбу по воскресеньям и проводить свою жизнь в благочестивом созерцании'.
Я возразил, что все это относится прежде всего к нашим либералам и консерваторам. Что же касается англичан и французов, то многое свидетельствует о том, что они настроены иначе.
Гитлер не заметил моего возражения. 'Мы же, уважаемый господин, — продолжал он с особой страстью, — мы пылаем жаждой власти и не боимся в этом признаться. Мы одержимы этим высшим благом. Мы фанатичны в нашем стремлении к власти. ЖАЖДА ВЛАСТИ для нас не сухая теория, а буквальный смысл нашей жизни. И мы живем — да, мы живем', — торжествующе воскликнул он. — А другие пусть спят сколько угодно. Так спал Фафнир, пока не пришел Зигфрид'. И он зловеще усмехнулся. 'Сегодня писаки всего мира трубят, будто я — 'предатель духовности', — добавил он затем. — А ведь недавно те же самые писаки с удовольствием болтали о том, как духовность предает жизнь. Как они любили возиться с этой темой, пока она была литературной модой! А сейчас, когда мы беремся за нее всерьез, они делают круглые глаза'.
'Но можно ли жить вообще безо всяких договоров и условностей?' — спросил я.
'Речь не о том. Я говорю о звездных часах истории, когда осыпается вся мишура и временем движет один лишь великий ритм жизни. Я снова нашел драгоценность, отвергнутую другими: насилие, источник всего великого и мать всякого порядка'. И Гитлер с головой ушел в восторженные фразы о великолепии новой политики.
'Эти отжившие классы показывают всю свою ограниченность, когда возмущаются, что мы не придерживаемся прежних традиций и укладов политической жизни, — снова вернулся он к своей теме через некоторое время. — В политике я не признаю никаких моральных законов. Политика — это игра, где разрешены любые хитрости, а правила изменяются соответственно ловкости игроков'. Затем он заговорил о том, что немецкая национальная народная партия разочаровалась в нем: раньше она ожидала от него совсем другого.
'В том не моя вина, что люди сперва считают меня простаком, а потом видят, что сами оказались в дураках'. Гитлер снова отверг 'идиотские' (по его мнению) обвинения, будто он — диктатор. 'Мне хотят налепить ярлык кровожадного тирана. Но ведь в основе любого господства лежит тирания. Господство просто не может установиться иным путем. Если это не укладывается в голове у Гугенберга или у моих друзей — то им следует подождать, пока они привыкнут к новому состоянию. Любой новый режим кажется тиранией лишь в силу того, что пользуется непривычными средствами принуждения. Господство и порядок невозможны без принуждения'.
Затем Гитлер вспомнил об упреках, которые ему приходится выслушивать из-за самых лучших своих сотрудников. ' Меня обвиняют в том, что я имею дело с честолюбцами и подхалимами. Ну и что тут такого? А с кем мне строить свой Рейх? С монашками, что ли? Мужчины, лишенные честолюбия, пускай держатся от меня подальше. Я могу положиться лишь на тех, кто настолько прочно связал карьеру с нашим общим делом, что отделить одно от другого просто невозможно. Мне подозрительны те, кто не только говорит о патриотизме, а делает его единственным мотивом своих действий. Впрочем, в мои задачи не входит улучшать нравственный облик человечества — я хочу лишь воспользоваться его слабостями. Я хочу, чтобы рядом со мной были люди, которые, как я, видят в насилии двигатель истории и делают отсюда соответствующие выводы. Но я вовсе не желаю себе славы главного врага морали. Зачем давать своим врагам лишний козырь? Мне будет нетрудно представить свою политику как образец моральности и разоблачить лицемерие своих противников. Массе нужна мораль, нужны простые истины: горе тому политику, который стремится прослыть аморальным сверхчеловеком. Это глупая игра, ею занимаются сыновья богатых мещан, выдающие собственный идиотизм за силу и непреклонность. Я же вряд ли стал бы настаивать на том, чтобы мои действия непременно выглядели аморальными в глазах мещан. Хотя меня и не особенно заботит, что они обо мне подумают'.Гитлер заговорил о необходимости террора и жестокости. Он сказал, что не испытывает расположения ни к концлагерям, ни к тайной полиции — просто это необходимо, без этого никак нельзя. 'У нас ничего не получится, если мы не будем склонны к жестокости. Наши противники не могут терпеть жестокости не потому, что они гуманны — они просто слишком слабы, чтобы быть жестокими. Господство поддерживается не гуманностью, а преступлениями (в мещанском смысле этого слова). Террор абсолютно необходим для установления любой новой власти. Большевики действовали по-старинке. Они просто истребили весь прежний господствующий класс.
Но это устаревшее, классовое средство. Насколько я помню, его предлагал еще Макиавелли, рекомендуя при этом сперва благодеяниями завоевать расположение другого класса, стоящего на одну ступень ниже господствующего. Я пойду дальше. Я подчиню себе прежний господствующий класс. Я буду
