и Национально-Религиозная партия. Но самую решительную поддержку, как нам казалось тогда, мы все-таки получили от движения «Херут» и прежде всего от ее руководителя, Менахема Бегина. В свои речи он постоянно включал требование изменить политику в отношении евреев из Советского Союза и их борьбы за выезд. В штабе «Херута», Доме Жаботинского, я чувствовал себя как дома, но в партию не вступал. Я все еще придерживался принципа не смешивать борьбу за выезд из СССР, которая должна быть вне политики, с партийной деятельностью. Более того, несмотря на близость моих политических взглядов к позициям «Херута», не все, что происходило в партии, было мне по душе.
Я помню случай, связанный с Меиром Кахане, который заставил меня насторожиться. Тогда его в первый раз арестовали в Израиле после одной из его провокационных демонстраций. Я считал, что узники Сиона и активисты борьбы за выезд не могут остаться равнодушными к его аресту так же, как и он не был равнодушен к нашей борьбе. Я составил петицию в его защиту, причем его лично, а не в поддержку его действий. Я пытался собрать подписи под обращением среди находящихся в Израиле активистов, но столкнулся с неожиданной реакцией некоторых членов партии «Херут», в особенности одной из самых ярких представительниц движения. Она сказала мне: конечно, у всех нас есть моральный долг перед Меиром Кахане и она и ее друзья поддерживают это обращение, но «партия этого не одобрит». Мне стало противно. Впоследствии я не раз встречался с таким подходом. Такой подход был частью советской, комиссарской ментальности, по которой партия была превыше собственных убеждений. Эти люди просто сменили красное знамя на бело-голубое, советскую демагогию на сионистскую, а некоторые еще и нацепили ермолку на голову.
Мне также не нравилось фанатичное, слепое преклонение перед Менахемом Бегином. Я был хорошо с ним знаком и уважал его. Не раз бывал у него дома, был знаком с его семьей. Он был очень умным и образованным человеком, с великолепными аналитическими и ораторскими способностями. Но мне претила его склонность к устаревшей демагогии в стиле 30-х годов. Кроме того, я обратил внимание на его обостренное, почти болезненное отношение к своему статусу. Он не терпел никаких возражений, особенно в своей партии и от своих приближенных. От товарищей по партии и в особенности от партийного руководства он ждал преклонения и беспрекословного подчинения. Способнейшие представители ревизионистского движения, обладающие независимым мышлением, как, например, отец Беньямина Нетаньяху – Бен-Цион Нетаньяху, который был секретарем Жаботинского, были вытеснены из движения. Бен-Циона Нетаньяху притесняли не только государственный истеблишмент, но и партия, которая вроде бы основывалась на идеологии ревизионистского движения и провозгласила себя его продолжательницей. Только Бегину предназначалась роль истинного наследника и продолжателя дела Жаботинского. Тем самым идеология ревизионизма в движении «Херут» была подменена слепым исполнением приказов руководителя Национальной военной организации (ЭЦЕЛЬ) Менахема Бегина. Мне все это не нравилось и, конечно, никак не способствовало желанию вступить в партию. Я обрадовался, когда Ицхак Шамир и Геула Коэн присоединились к движению, прежде всего потому что они обладали собственными взглядами и независимым мышлением. Тем самым произошло своего рода примирение, хоть и не окончательное, между ЭЦЕЛЬ и ЛЕХИ. Когда Шамир был руководителем Ликуда и возглавлял правительство, его не раз тревожила позиция выходцев из ЭЦЕЛЬ, не всегда готовых поддержать бывшего командира ЛЕХИ. Я не раз был свидетелем его озабоченности по этому вопросу. Еще больше я был рад, когда Ицхак Шамир и Геула Коэн были избраны в Кнессет в конце 1973 года. Особенно я радовался за Геулу Коэн, ведь она олицетворяла для меня верность Стране Израиля, еврейскому народу и государству Израиль, необыкновенную способность к самопожертвованию, темперамент и горячую преданность, которые проявлялись во всем, что она делала и говорила, и не только в связи с борьбой евреев Советского Союза.
Накануне выборов в 1977 году меня несколько раз просили выступить в эфире в поддержку Ликуда. Я согласился говорить только на одну тему: борьба советских евреев за выезд в Израиль и поддержка этой борьбы. Касательно остальных вопросов я сказал, что есть люди, способные ответить на них гораздо более компетентно, чем я. Когда Йоханан Бадер говорит о проблемах экономики, это воспринимается намного серьезнее, чем рассуждения Яши Казакова. А моим словам о борьбе евреев за выезд из Советского Союза придают большее значение. Я призывал и на иврите, и на русском голосовать за Ликуд, потому что только Ликуд способен произвести необходимые изменения в политике государства, что позволит приехать в Израиль сотням тысячам евреев из Советского Союза.
В парламентских выборах 1977 года победил Ликуд, и Менахем Бегин после долгих лет оппозиции впервые сформировал правительство. Ликуд победил потому, что воспринимался как альтернатива прогнившей, разваливающейся и аморальной власти, терпеть которую общество уже не могло. Ранним утром, после выборов, я носился на машине по улицам Тель-Авива и Рамат Гана. У меня было ощущение, что это рассвет нового дня, с которого начинается новая эпоха, и все в Израиле будет по- другому, что все ошибки, все неудачи и недоразумения будут исправлены и страна пойдет правильным путем. Я считал, что справедливость восторжествовала. Те, кто призывал к более справедливому, более эффективному, более еврейскому и более независимому обществу, поведут Израиль к лучшему будущему.
Сразу после выборов я присутствовал на собрании Центра партии «Херут», хотя не был членом Центра и вообще не состоял в партии. Я хотел послушать дискуссию о будущей политике правительства и о новом пути. Бегин выдвинул кандидатуры министров для голосования. Когда очередь дошла до пятого министра в списке, которым должен был стать Моше Аренс, Бегин попросил слово. Сказанное им неприятно поразило меня. Удивлен был не только я. Бегин начал с комплиментов Моше Аренсу, и это меня сразу насторожило. И тут, к удивлению всех присутствующих, он вдруг провозгласил: «Я прошу от партии утвердить в качестве министра кандидатуру Давида Леви». Все оторопели, и в зале воцарилась тишина. Бегин не стал аргументировать свою просьбу, а просто сказал: «Положитесь на меня, я обещаю вам, что следующим министром будет Моше Аренс». С точки зрения личных данных, положения в партии, способностей и соответствия должности министра не было никакого сравнения между ними. Но партийный вождь сказал, и все повиновались, пусть даже скрепя сердце. Менахем Бегин руководствовался электоральными, конъюнктурными соображениями, а не соответствием кандидатов их должности. И опять я получил урок израильской политики и внутрипартийной «демократии». И снова мне ударил в нос знакомый запах Коммунистической партии Советского Союза.
Через некоторое время я попросил встречи с Бегином. Встреча состоялась в конце августа 1977 года. В ней принял участие Иегуда Авнер, советник премьер-министра по делам еврейской диаспоры. Тогда я не знал, в чем смысл этой должности в канцелярии премьер-министра. Со временем я понял: писать речи для главы правительства на хорошем английском языке, как правило, для выступлений перед иностранцами или за границей. После вежливых приветствий Бегин спросил, по какому делу я пришел. Я сказал ему: «Во время предвыборной кампании вы заявляли о необходимости изменения политики Израиля в вопросе борьбы евреев СССР. Мы поддержали вас, в том числе из-за этой позиции. Теперь, когда вы стали премьер-министром, пришло время менять политику. Но вы не сможете изменить политику, не сменив тех людей, которые определяли и проводили ту политику, против которой и вы, и мы возражали. Если вы не смените ответственных за эту политику, и прежде всего Нехемию Леванона, который возглавляет «Бюро по связям» (публичное название «Натива»), – политика не изменится». Бегин посмотрел на меня с любопытством, помолчал несколько секунд и, вздохнув, произнес серьезно и не без некоторой патетики: «У меня есть для тебя предложение. Учитывая твой опыт и знания, думаю, ты должен пойти работать в эту организацию».
Как говорили сатирики из группы «Бледнолицый следопыт», мне «ударила голова в кровь», но я взял себя в руки и со всей возможной вежливостью, но не без раздражения ответил: «Я пришел к вам не с просьбой о должности. Она мне не нужна, и не за этим я к вам обратился. Я говорю с вами об изменении политики правительства, а не о себе». В ответ немного отеческим тоном Бегин сказал: «Я глава правительства, и я считаю, что ты можешь быть полезен там. Учитывая все, что ты сделал, и твой опыт, как глава правительства, я обращаюсь к тебе с просьбой, и ты не можешь мне отказать». Я оторопел. Такого развития событий я не предвидел. Я был готов к спору, к дискуссии, к тому, что мне придется рассказать о моем видении необходимых действий, но к услышанному я был не готов. Честно говоря, я не мог ему отказать. У меня не было никаких причин отклонить это предложение. «Спасибо, – ответил я. – Возможно, вы правы. Я обдумаю ваше предложение и дам ответ в течение недели». Это было немного нагло – так ответить на предложение премьер-министра, но такова была моя инстинктивная реакция. И ему, и мне было ясно, что я не смогу сказать «нет» и что ответ будет положительным. Сразу после этой встречи мы с женой уехали в отпуск. Это была наша первая поездка за границу. Вернувшись, я позвонил Йехиэлю Кадишаю, начальнику канцелярии премьер-министра и бессменному помощнику Бегина на протяжении многих лет, и сказал ему: «Передайте, пожалуйста, главе правительства, что мой ответ на его предложение положительный».
Это была последняя встреча
