ярость и ненависть… чтобы двигаться дальше. Именно для этого Господь и создал эти чувства, и поверь, они далеко не черного цвета… Это люди приклеили им клеймо запрета… Хватит быть послушным рабом своей доброты… Когда следуешь мечте, позволено быть разным… Будь разным!
Именно ты виноват, что внутри тебя не осталось ни капли от прошлого. Ты сам полностью отверг свою причастность к случившемуся… не хочешь отвечать… не видеть, что все произошло не из-за их силы, а от твоей слабости. Чтобы выбраться, ты должен стать тем, кем всегда боялся быть. Отсутствие в тебе хоть какой-то из частей – будь то белое или черное, любовь или злость – разъединяет тебя на части, не дает двигаться и созидать… а значит, и завершить свой путь! Если хочешь выбраться отсюда, ты должен принять в себе разрушение!
Он стоял, буквально нависая надо мной. Я был уже прижат к стене и отступать, уходить от его натиска, было уже некуда.
– Слышишь?! Прими в себе разрушение! – орал он на меня.
– Ты просто псих! – смог ответить я, но он даже не среагировал, еще больше приблизившись.
– Я может и псих, а ты предатель мечты! РАЗРУШАЙ!!!
– Иди к черту!!! – и я с силой оттолкнул его. Зацепившись за рамы, он не смог удержаться на ногах – парень с грохотом повалился на пол, свалив холсты в одну большую кучу.
Мое сердце сжалось в испуге, болезненное чувство вины сковало тело. Но уже спустя секунду из под свалки разноразмерных картин слышался громкий, радостный смех. Поведение моего мучителя вызывало во мне смятение.
– Наконец-то! Наконец-то ты позволил себе быть злым! Ура! – он встал, держа в руке часы, что кинул в стену. Видимо он подобрал их с пола. – Ах, если бы тогда… если бы тогда, ты поступил так же…
Его голос стал спокойным, без капли прежней угрозы и напора. Теперь он был уравновешен и довольно улыбался.
– Кажется, это твое… – протянул он мне механизм, до сих пор кажущийся воплощением бессмысленности.
Художник садиться на стул. Я молча стою чуть в стороне.
– А знаешь в чем удобство и гениальность черного квадрата? – спрашивает он, но не дожидаясь моей версии отвечает, – В том, что внутри квадрата можно нарисовать все, что угодно, а затем закрасить… И никто… даже ты сам, не найдешь, что под чернотой что-то спрятано. Жаль, ты не видел чудесную картину, что я как раз закрасил перед самым твоим появлением. Она бы тебе понравилась.
Он умолкает и просто смотрит на меня, туманно улыбаясь, будто спрашивая: «Ну, ты понял, на что я намекаю?». Но я не понимал.
– Часы в твоих руках… – говорит он. – Они показывают время… Жаль только нельзя отмотать время вспять и посмотреть, что было… Правда, жаль, а?
Мне кажется, до меня наконец-то дошли его туманные намеки:
– Или все-таки можно, – отвечаю я. – Ведь это – Мой Мир, и он ограничен лишь рамками моего воображения. Мне так говорили.
Маленькая стрелка стоит на семи, большая на трех. Я касаюсь торчащего справа маленького, пузатого колесика и стараюсь его крутить. И… у меня
Стрелка движется, а меня наполняет странное ощущение – грудную клетку сдавливает, воздуха не хватает и кружится голова. А вокруг… по мере того, как стрелка проходит все новые расстояния, комнату наполняют силуэты, размытые контуры нашего пути, и чем больше кругов совершает стрелка, тем менее отчетливым кажется тело художника… Виден весь его и мой путь… Вот он лежит в груде картин… Я отпихиваю его… Он наступает на меня… отбирает картину… рисует… все говорит и говорит… Здесь он должен постареть обратно, но почему-то этого не происходит. Он остается все таким, же молодым парнем… Опять ставит точки, и при этом чернила с картины всасываются в кисть, а из кисти обратно в банку с краской… Контуры квадрата… Абсолютно чистый холст… Отшвыривает фантом часов, ведь настоящие у меня в руках… Вот Художник новый холст укладывает в стопку, а старый с рисунком черного квадрата возвращает на стол… Держит в руках часы… Мой силуэт исчезает в проеме, а он остается один…
Не переставая крутить барабан часов, я подхожу ближе, наблюдая как краска с черного квадрата опять втекает в кисточку и постепенно остаются лишь контурные линии, а затем исчезают и они… Все! Барабан больше не поддается, и стрелки часов невозможно сдвинуть с места – их последнее пристанище цифра двенадцать.
А на холсте – прекрасная обнаженная девушка. Она смотрит на меня, лучезарно улыбаясь. Этот рисунок… он кажется мне до безумия знакомым, близким, будто является частью меня самого, но все же я не могу вспомнить, кто эта девушка и откуда мне знаком этот рисунок.
Всю комнату наполняет оглушительный щелчок. Это часы! Я чувствую, как по телу разливается блажь. Каждая клеточка превращается в ощущения… боли и счастья.
Тик… так… тик… так… – мощными ударами разносится сердцебиение часового механизма. Они ожили, и я чувствую внутри себя ход секунд. Я ЧУВСТВУЮ ВРЕМЯ!
Из глаз фонтаном брызжут слезы… слезы благодати, благости.
Этот звук я слышал у Старьевщика. Этот же звук слышал у замерзшего озера, но не понимал сладкого голоса Времени… а теперь понимаю и чувствую!
– Я тот… – улыбаясь, говорит Художник, – кем ты должен был стать, но не смог…
Он заносит кисточку над рисунком девушки, чтобы написать всего две буквы – «D.А.» D.А.? Д.А.? ДА! Дзгоев Алан…
Затем он встает, чтобы протянуть мне руку:
– Дай! – требует Художник не понятно чего. – У тебя в кармане… Дай!
Я запускаю ладонь в карман и достаю карандаш – тот самый, полученный от девушки в Торговом Центре. Признаться, я о нем совсем забыл. Вкладываю находку в протянутую руку.
Художник с вожделением, словно хрупкую ценность принимает от меня самый обычный, остро заточенный карандаш, а затем подходит к висящему на стене «Черному квадрату». Также внимательно, боясь сделать лишнее движение, он обводит квадрат по периметру, чтобы затем резко втыкает карандаш в середину картины.
Сразу же дикая головная боль вновь острым железным шилом впивается в мозг. Боль раскалывает череп, и кажется, я даже слышу треск ломающихся костей. Но это всего лишь Художник засовывает палец в проделанную дыру, и разрывает черную ткань рисунка. За которым оказывается окно…
«Эта боль не из Этого Мира! – слышу я голос Старьевщика. – Она что-то значит. Несет в себе воспоминания.»
«Конечно, не из Этого… из другого, – мысленно отвечаю я, заворожено глядя в квадратное окно дедушки Азамата. Из него открывается прекрасный вид на Старый Город. – Эта боль – воспоминание из Мира, где я рисую обнаженную Мари – манящую иностранку… Где лучшая подруга оказывается давно влюбленной в меня… Где мать живет лишь ради сына… Где я решаю, выбрать путь мечты или путь долга… Где я – всего лишь парень, который ищет свое место, и надеется сделать правильный выбор… Мир, где я еще живой…
Глава V. Полдень
Алина ушла перед самым рассветом, а он лежал в темноте, просто думая, думая… думая. В голове вертелись, кружились спутанным хороводом сотни мыслей, каждая из которых требовала обратить на себя внимание. И вроде бы хотелось отбросить весь этот ненужный хлам и просто уснуть, но даже этого Алан не мог. Его тело, как и вся жизнь в последнее время, будто и не принадлежало ему.
«Я лишь могу наблюдать куда, к какому из скалистых берегов вынесут меня воды бурлящей реки», – размышлял он.
Мысли об Алине выбивались из общего хаоса, и успевали добираться до сознания первыми. Кровать еще хранила теплоту тела, а губы помнили поцелуи. От этого было и сладко, и отвратительно одновременно. Ее гладкая кожа, запах желания, пронзающий даже тьму влюбленный взгляд – манили, требовали слиться с ней до конца жизни… А собственная слабость перед чарами ближайшей подруги, единственного соратника, похоть своего тела, воспринимались предательством – все это вызывало отвращение и злобу к себе.
«Почему я не смог удержаться, оттолкнуть ее, заставить уйти?» – спрашивал он себя, кусая губы.
И сам же отвечал: «Потому что не хотел… Потому что всегда влекло к ней, но боялся даже себе в этом признаться, как и подобает трусу.»
«Не правда! – тут же вступал на защиту голос в голове. – Я всегда принимал ее как подругу, но не возлюбленную…»
«А какая разница? Что для тебя значит любить, и что – дружить?»
«Любовь… это то, что я испытываю к Мари… Ощущение счастья… мечты о ней… стремление быть вместе…»
«Ты сейчас говоришь о страсти, но никак не о любви. Признайся, и ты поймешь, что любовь похожа именно на чувства, испытываемые к Алине: интерес к ее жизни, желание поддерживать ее, сопереживать, быть вместе, но не одним целым… и конечно же желать ее саму, а не только ее тело, как с Мари… Разве не это любовь?! Я не пойму, чего ты мучаешься? Почему тебя тошнит, если было хорошо с твоей «подругой»? Если ты чувствовал ее всем своим телом и душой? Почему ты ненавистен и противен себе? Почему ты….»
«Да потому что я знаю, на что обрек ее! Знаю законы нашего мира. Знаю, как муж к ней будет относиться за то, что он не первый… И это все потому, что
«Ну, вот опять… не успел еще о своем будущем позаботиться толком, как думаешь о ее. Не много ли на себя берешь, вечный виновник?! Может хватит? Может наконец вспомнишь, что это было и ее решение тоже, что это она захотела впервые быть именно с
