АХМАТОВА. Но ты-то ведешь себя иначе.
ГУМИЛЕВ. Как?
АХМАТОВА. Ненасытным Дон Жуаном.
ГУМИЛЕВ. Опять!
АХМАТОВА. Это ты опять. Хочешь оставить? Так и скажи. Надоело мне быть кукушкой на часах.
ГУМИЛЕВ. Я еще успею на поезд. А ты оставайся кукушкой на часах.
Гумилев поспешно выходит из комнаты, Ахматова бросается за ним; вскоре хлопает входная дверь; Ахматова возвращается со свечой.
Вдруг являются ряженые - это гипербореи (
АХМАТОВА. Кто такие? А, узнаю... Гипербореи!
ГОЛУБАЯ МАСКА. В праздники нелепо сидеть в вашей студенческой конуре.
АХМАТОВА. Это похищение?
ГУМИЛЕВ В МАСКЕ. Мы уедем туда, где исстари обитали гипербореи.
АХМАТОВА. В Царское Село?
ГОЛУБАЯ МАСКА. Может статься, дальше «Бродячей собаки» не доедем.
МАНДЕЛЬШТАМ В МАСКЕ. Вперед!
АХМАТОВА. Постойте! А почему вы не спрашиваете, где Гумилев?
МАНДЕЛЬШТАМ В МАСКЕ. Это похищение Сафо, в котором участвует, уж конечно, и Алкей!
Уходят, и возникают виды вечернего Петербурга в рождественские дни.
Крупным планом эмблема кабаре «Бродячая собака», спадающая, как занавес. Один из новогодних вечеров с елкой и ряжеными, с чтением стихов поэтами... На сцене мы узнаем то Сергея Городецкого, то Алексея Толстого, то Осипа Мандельштама, между тем Хор девушек и юношей составляет публику на просцениуме.
СЕРГЕЙ. Вчера здесь была разыграна мистерия Михаила Кузмина в постановке Николая Евреинова...
ЕВГЕНИЙ. Это серьезно.
СЕРГЕЙ. «Вертеп кукольный».
ЛИКА. Это еще серьзнее, хотя куклы - народ несерьезный, неживой.
ЛАРА. «Вертеп кукольный» - это на сцене. Младенец Христос и все такое. А в зале была «Тайная вечеря».
Два немолодых актера заглядывают в зал и переглядываются.
СЕРАФИМ. Мы сидели, разумею, апостолы, за длинным столом при свечах, и чудо, тут явились ангелы с серебряными крыльями и с горящими свечами в руках...
ГАВРИЛА. И пели ангелы серебряными голосками... Апостолы возрыдали. Я был прямо счастлив.
СЕРАФИМ. Детишки из приюта... Я думаю, все это на грани ереси... Даже веру горазды превратить в театр для потехи публики...
ГАВРИЛА. А что сейчас?
СЕРАФИМ. Свой вертеп представили поэты. Читают стихи. Важный народ, а играют словами, как дети. Лучше пойдем выпьем. Поэзия без вина меня не пьянит. Возраст не тот.
ГАВРИЛА. А может быть, поэты не те. (Декламирует.) «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...». Вот это фокус! Падаешь замертво.
СЕРАФИМ. Эй! Не падай, ты еще не пьян.
ГАВРИЛА. Я пьян от Блока. «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...».
Уходят.
Князев выбегает из зала, за ним выходит Ольга Глебова.
ГЛЕБОВА. Почему вы убежали?
КНЯЗЕВ. Стихи стихами, но заговорить стихами с вами, да при всех, оказалось свыше моих сил.
ГЛЕБОВА. Но все прозвучало хорошо. Хотя, признаться, я ничего не поняла; возможно, ваше волнение передалось мне, и я не слышала слов, кроме звенящего вашего голоса... Запомнила только - «поцелуйные плечи».
КНЯЗЕВ. Я заволновался до дурноты...
ГЛЕБОВА. Ничего. Это бывает. Волнение на сцене - это и есть то, что передается в зал. Владеть собой еще научитесь.
КНЯЗЕВ. Я люблю вас. Вот чего я уже не в силах вынести. Между тем разлука близка.
ГЛЕБОВА. Вы возвращаетесь в полк?
КНЯЗЕВ. Обязан. Я и так просрочил все сроки. А зачем мне возвращаться в полк? Кто меня там ждет? Друзья мои здесь. Оставить службу я могу. Я ведь все еще вольноопределяющийся. Таков я и в поэзии... Но я должен знать, ради чего. Я люблю вас и вся моя жизнь в вас.
ГЛЕБОВА. Боже! Предостерегала я вас: нельзя так серьезно. Здесь богема, а не высший свет.
КНЯЗЕВ. Сердцу не прикажешь. Я люблю вас. Разве я не заслужил, по крайней мере, приглашения на интимный завтрак?
ГЛЕБОВА. Пожалуй, заслужили. На прощанье.
КНЯЗЕВ. Чудесно! Вы вернули меня к жизни.
ГЛЕБОВА. Там на сцену выходит Анна Андреевна. Послушаем?
Входят в зал.
