работы — время для чтения, время для пивного садика. Делать то, что доставляет удовольствие. Без спешки, без принуждения. Время для любимого занятия. Например, чтобы слушать пластинки. — Он поменял опорную ногу и начертил другой полукруг. — Я думаю, это все. Спокойствие и удовлетворенность. Согласие с собой и с миром. Это мне удается.
Он слегка толкнул Блондина в бок и улыбнулся:
— Ты теперь разочарован. Ты ожидал большего, не так ли?
— Нет, Эрнст. Этого достаточно. Может быть, даже много. — Он притянул верхнюю губу к носу. — В любом случае будущее вряд ли можно себе представить, если его рассматривать так, как ты. — И он, не поднимая взгляда, показал головой вверх, где побледневшие полосы дыма заменялись новыми, резко очерченными.
Пауль и Йонг сидели рядом, словно близнецы, и молча наблюдали за воздушным боем. Куно и Камбала разговаривали на повышенных тонах, в присущей им манере, которой недолго было перерасти в перепалку, едва не доходящую до драки. Петер уже в сотый раз чистил свой пулемет. Дори лежал под своей машиной и спал.
Блондин бросил взгляд на своих приятелей и продолжил размышления: «Ханнес сидел бы на корточках рядом с Паулем и Йонгом. Уни еще больше распалял бы двух упрямых спорщиков. А Петер не сидел бы один если бы Вальтер и Зепп… если бы…»
— Представление закончено, Цыпленок!
Блондин почувствовал легкий толчок руки Эрнста в плечо и от неожиданности вздрогнул.
— Пойдем, Цыпленок, нам надо разбудить Дори.
Вечером на их правом фланге загремела артиллерия. Огонь был слабым и далеким. Он их не беспокоил, просто сопровождал марш — и больше ничего. Гренадерские роты в колонну отделений маршировали длинными рядами в привычном ритме. Если на пути попадался крутой овраг, так называемая балка, которая вынуждала людей ее обойти, колонны идущих смыкались, как мехи у гармони, чтобы затем автоматически снова восстановить прежние интервалы. Когда неожиданно снова загремела артиллерия, солдаты прислушались. Некоторые повернули головы, другие ненадолго остановились. Позвали идущих впереди и позади, показали направо, обменялись соображениями и продолжали идти в том же ритме, что и до этого, только более внимательно и напряженно. Многие, но не все. Потому что были еще и такие, кто, услышав раскаты, вовсе не думал, что сразу среди них появятся облака разрывов, а просто спокойно отметил, что огонь артиллерии далеко справа. Для них это значило, что нет никаких оснований для беспокойства, это — не по нам! Третья категория солдат сожалела, что что-то происходит только на правом фланге. Они горели нетерпением схватить русских за горло, идти на них в штыковую, с криком «Ура!», как это бывает только в «Вохеншау» и в книгах. Правда, Блондину в его ближайшем окружении не были известны такие охочие до войны ура-патриоты. А когда далеко на горизонте появились точки и кто-то крикнул: «Воздух!», колонны мгновенно рассыпались влево и вправо в поисках укрытия, все различия между бывалыми и новичками, трусливыми мямлями и готовыми к съемкам в кино героями совершенно исчезли. Солдаты прижались к земле, положив головы между рук, или, как это говорится на солдатском языке, спрятали морды в грязь, и ждали, пока опасность не минует, по возможности быстро и безвредно. Когда налет прошел без каких-либо потерь — землю украсили еще несколько воронок, — они встали, построились и в прежнем темпе пошли дальше.
Застрочил пулемет, затем второй, третий, четвертый. Захлопали минометы. Ханс махнул автоматом, и отделения рассыпались в цепь.
— А я думал, иван бежит! — выругался Эрнст.
— Недостаточно быстро! — ответил Блондин. — Мы постоянно его догоняем.
Когда первые разрывы перед ними вздыбили землю, Эрнст загасил свою сигарету и спрятал окурок в карман брюк:
— Такой спокойный был день, а теперь он кончился.
Блондин улыбнулся:
— Почти. Не хвали день, пока вечер не кончится.
Они залегли у плоского выхода из балки и открыли огонь. Поле было пересечено оврагами, пересеченная местность не была идеальной, поэтому первые волны наступающих русских смогли подойти сравнительно близко, прежде чем они не попали под сосредоточенный огонь пулеметов и он их не скосил. Блондин оценил дальность в 200–250 метров, стрелял из своей русской снайперской винтовки спокойно и точно. Эрнст наблюдал за ним и ухмылялся:
— Как на стрельбище!
Когда после короткого перерыва в атаке появилась следующая волна, русские под скашивающие их с необыкновенной быстротой пулеметные очереди попытались прорваться дальше своих убитых товарищей. Это было ужасно и одновременно потрясающе, с каким упрямством они продолжали атаковать, чтобы с неотвратимой точностью попасть под немецкий пулемет. Картина повторилась. Вынырнула следующая волна. Наступающие пытались проскочить за ряды скошенных перед ними убитых и раненых товарищей и выиграть несколько метров пространства.
Стаккато пулеметов их останавливало, валило друг на друга и рядом друг с другом. Кучи тел перед немецкими гренадерами становились выше и шире. В перерывах между волнами Пауль и Петер доставали новые ленты, заряжали их и ждали следующей волны. Она приходила так же точно, как и «аминь» в церкви, и снова трещали пулеметные очереди. Крики раненых перед балкой становились все более многоголосыми.
— На сегодня твой долг выполнен!
Блондин не ответил. Он положил голову на винтовку. «Сумасшествие! Сумасшествие, как эти идиоты могут гнать своих людей на наши стволы! Сумасшествие, как они позволяют себя так расстреливать. Упрямо, упорно, тупо, как…» От бешенства он начал дрожать! Первые снаряды легли левее от балки на лугу. Ханс крикнул, чтобы пустили сигнальную ракету. Командир взвода пробежал мимо с криком:
— Они стреляют с недолетом! Наша артиллерия бьет нам по ж…
«Если сейчас иваны… — Блондин, прищурив глаза, посмотрел поверх ствола. Ничего… Это ли не возможность? В тот момент, когда у них есть шанс, потому что наша артиллерия прижимает нас к земле, именно сейчас они не атакуют, хотя до этого тщетно пытались это делать в течение нескольких часов!» Шипя взлетела сигнальная ракета. Далеко справа, у начала балки, где немецкий огонь был наиболее сильным. Командир взвода, продолжая ругаться, посылал в испуганное небо одну ракету за другой. Артиллерия вдруг прекратила огонь. Установилась тишина. Солдаты начали выглядывать из- за укрытий. Внезапная тишина была необычной. Они искали глазами то, чего не надо было искать, и как по команде повернули головы налево. Танки!
«Это наши танки или русские?»
Грохнули пушечные выстрелы и разрывы снарядов.
Русская противотанковая пушка. Наши танки пошли в атаку!
— Вперед!
Крик был громким и пронзительным, и когда Блондин, наконец, пришел в себя, он увидел солдат уже за балкой, бегущих к куче лежащих убитых русских. Он хотел встать, однако услышал ненавистный свист и сразу же залег. При взрыве широко открыл рот, сдвинул сползшую каску снова на лоб, выполз из укрытия, пробежал, снова залег и прислушался. «Это не немецкая артиллерия. Это — иван!» Когда он побежал дальше, увидел, как вверх снова взлетают ракеты. Он слышал стрельбу русской пушки «рач-бум», раскаты выстрелов из немецких танковых пушек, заглушавших стоны и крики раненых русских. И он увидел их — убитых и еще живых, и то, что предстало перед его глазами, чуть не вывернуло ему желудок. Он прыгал через скрюченные тела, пробовал на них не наступать, наступал на что-то мягкое и скользкое, отпрыгивал, натыкался на оружие, спотыкался о лица с широко открытыми глазами, вздрагивал от свиста, разрывов, ни о чем не думал, ничего не чувствовал, только постоянно сглатывал, чтобы подавить поднимающуюся тошноту, бежал, падал, вскакивал и бежал, бежал.
Снаряды убивали мертвых во второй раз. Разрывы подбрасывали их, разрывали в клочья, били ими с глухим шмяканьем о другие тела. Снарядам было все равно. Убитым было все равно, но раненым — нет. Однако их крики глохли в грохоте разрывов.
