Отис пожал костлявыми плечами, достал пачку сигарет, задумчиво вытащил одну и, выпятив иссохшую, потрескавшуюся нижнюю губу, сунул сигарету в рот.
— Немного. Это темная лошадка, но ты бы мог его прощупать, Мэт. Я подумал, может быть, ты появишься завтра вечером и разнюхаешь все это.
— Что все это?
— Что его связывает с де Гиром и вообще, что там Сэм задумал с этим алмазом.
— Ну, и с чего начать?
— Откуда, черт побери, я знаю? Ты же репортер.
— Ладно, — согласился Мэтью. Порой он просто забывал, какой нахальный поганец этот Отис Рэймонд. — Ну, а ты? Может, задержишься у меня, пока мы все не выясним?
Проныра помотал головой, и прикурил сигарету.
— Не-а, я не могу. — Он ухмыльнулся, показав кривые желтые зубы. — Мне надо двигать.
— Куда?
— Туда, где потеплее. Это я могу сказать наверняка.
— Проныра…
— Приятель, не задавай вопросов, на которые я не могу ответить. Ты делаешь свое дело, а я — свое.
— Он не стоит этого, — тихо сказал Старк.
— Парень, а кто стоит? Ты будешь помогать мне или нет?
— Да. Я подумаю, что тут можно сделать. Ради тебя, а не ради Сэма Райдера.
Проныра фыркнул и закашлялся, лихорадочно и шумно вдыхая воздух. И снова в его смехе — глухом, хриплом — Старк услышал безысходную тоску. Это был смех потерянной жизни.
— Ты и вправду помнишь, старик, — сказал Отис дребезжащим голосом. — Я знал, что ты не забудешь. Во Вьетнаме я был молодцом, да? Там я был хорош.
Мэтью вдруг почувствовал, как у него пересохло во рту. Несмотря на свою выдержку и самоуверенность, он всегда, когда сталкивался с Отисом Рэймондом, чувствовал, что расклеивается.
— Ты был лучше всех, дружище.
Попыхивая сигаретой, Проныра двинулся к выходу. Он послал Фелди улыбку, которая была почти кокетливой, и Мэтью едва сдержал смех. Он слышал его насвистывание, пока тот шел по коридору. Этот балбес думает, что выиграл. Он решил, что Мэтью Старк соблазнился идеей написать книжку и все идет как по маслу.
Старк встал; он чувствовал, что в нем опять, как это бывало каждый раз после встреч с Отисом Рэймондом, борются жалость и злость, но ни один мускул не дрогнул на его лице, как всегда самоуверенном и независимом. Он взял кофе и подошел к столу Фелди. Сейчас она уже сидела на своем месте как ни в чем небывало, но он знал, что означают взгляды, которые она бросала в его сторону, — подозрительные и любопытствующие. Фелди признавала только факты. «Дайте людям факты, — повторяла она, — а выводы они сделают сами». Она была отличным редактором, но и надоедала ему изрядно. Кроме охоты за фактами и реверансов перед руководством, она сочла себя обязанной переделывать Старка, и это занятие вносило приятное разнообразие в ее работу. Правды ради следует сказать, что она никогда не прогибалась перед начальством, и Мэтью это нравилось. Но это было неважно. Он уже пережил зенит своей славы, да и теперь ему жилось неплохо. И хотя Фелди придиралась к нему, он получал свои деньги в срок. Может, несколько лет назад ему и хотелось сделать нечто большее, чтобы выделиться. Но так было раньше.
Фелди сняла очки и, сложив их, защелкнула футляр.
— Ну, и что он хотел сказать?
— Ничего.
— Но вы долго разговаривали.
— Просто трепались.
— О чем? Мне нужны факты, Старк.
— Ну, от Отиса Рэймонда фактов не получишь.
— Ты не хочешь рассказать мне, — заключила она. В ее словах звучали покорность и, похоже, даже уважение.
Старк улыбнулся.
— Да нечего рассказывать.
— О Боже! Старк, ты сведешь меня с ума.
— Если бы меня здесь не было, где еще ты нашла бы столько пороков? Я пойду выпью горячего кофе. Тебе что-нибудь принести?
— Нет, сукин ты сын. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, о чем вы говорили.
Старк с кружкой в руках направился было к выходу, но, будто, вспомнив о чём-то, повернул обратно.
— Слушай, Фелди, ты можешь оказать мне любезность?
— Нет. Я хочу, чтобы твоя задница снова оказалась на этом стуле и ты рассказал мне, что нужно было тому ублюдку, который сидел тут с неприкаянным видом и говорил, что у него кое-что есть для тебя, и…
— Я завтра вечером махну в Нью-Йорк, — перебил Мэтью, не дав ей закончить. — Скорее всего, на уик-энд. И мне хотелось бы побывать на концерте в Линкольн-центре. За счет газеты.
Она фыркнула и вытащила очки.
— Зачем?
— Надо же чем-то заняться, пока я буду там. Думаю, газета может позволить себе потратиться на билет.
— Ты хочешь проверить то, что получил от этого Рэймонда, да? Все-таки он тебе что-то подбросил?
— Просто я люблю музыку.
— Ну и кто же играет?
— По всей вероятности, кто-то известный. — Он усмехнулся. — Как-никак, это-Линкольн-центр.
— Черт бы тебя побрал, Старк.
Но его уже не было. Он ушел пить кофе, оставив Элис Фелдон чертыхаться в одиночестве.
Джулиана, подойдя к столику, сразу же почувствовала исходившее от матери напряжение, но Катарина успокаивающе улыбнулась ей и представила подруге. Рахель Штайн привстала и тоже улыбнулась.
— Ах, Джулиана, я так рада, что наконец познакомилась с вами. Вы настоящая Пеперкэмп.
— Вы знаете мамину семью? — Джулиана была удивлена. Она еще не встречала человека, который бы знал родных ее матери. Конечно, кроме тети Вилли и дяди Джоханнеса. Но она не знала никого из их друзей, никого кто был бы знаком с ее матерью в те времена, когда та жила в Нидерландах. — Вы голландка, не правда ли? Я узнала по акценту.
— Мы были знакомы с Рахель в Амстердаме, — поспешно вмешалась Катарина.
— Да. Извините ради Бога, но мне пора, — сказала Рахель. — Приятно было познакомиться с вами, Джулиана.
— Взаимно. Вы уверены, что не можете еще чуть-чуть задержаться? Мне бы очень хотелось поговорить с вами.
Но Рахель поспешно распрощалась, а Катарина унесла поднос с остатками чаепития и поставила на стол новый.
— Как хорошо, что ты пришла, Джулиана. Я соскучилась по тебе, — сказала она, наливая горячий чай в фарфоровые чашки. — А теперь расскажи мне о своем турне. Все прошло удачно?
— Да. Мама, а…
— Моя подруга слышала тебя в Вене. Она сказала, что ты была изумительна.
Джулиана вздохнула. Она не ожидала услышать о Рахель Штайн. Она хотела было расспросить мать о ней, но поняла, что из этого ничего не получится. Лишь в редких случаях Катарина соглашалась говорить о своем голландском прошлом, да и то в самых общих словах. Даже отец оставался в полном неведении относительно того периода жизни жены. Пять лет нацистской оккупации выпало на детство Катарины
