— Это хорошо.
Рахель, чтобы преодолеть неловкость, отпила чая.
— Я понимаю, почему ты открыла кондитерскую. Ты всегда замечательно готовила и получала столько удовольствия от этого. Никому не удавалось так, как тебе, изготовить что-нибудь съедобное из тех скудных продуктов, что были у нас во время войны. Помнишь свою тушеную свеклу? — Рахель засмеялась, ее смех нельзя было назвать счастливым или беззаботным, но она все равно смеялась. — Это было ужасно, но намного вкуснее того, что нам обычно приходилось есть.
Она резко замолчала и, наблюдая за замешательством Катарины, слегка вздохнула. Неужели ее старинная подруга никогда не вспоминала о войне? Рахель осторожно спросила:
— Адриан — хороший человек?
— Да, чудесный. — Катарина, казалось, была рада этой перемене темы. — Он очень добрый и надежный.
— Он банкир?
— Да, и любит свое дело.
— Я рада. Я часто думала о том, что случилось бы с тобой, если бы вы тогда не встретились. В Нидерландах…
Рахель поежилась и подумала, что лучше не углубляться в эту тему.
— Тебе нужно было уехать оттуда. Вильгельмина не дала бы тебе жизни. Ты бывала там позднее?
— В Амстердаме, один раз, когда умерла Анна. Джоханнес был безутешен. Я всегда думала, что они умрут в один день. — Она быстро взяла хлебец и стала отрешенно намазывать его малиновым джемом. — И в Роттердаме, семь лет назад. Тогда моя дочь давала свой первый концерт в Нидерландах, в том самом храме, где мы обвенчались с Адрианом. Он не поехал, ведь они никогда не ладили с Вилли, своей враждой они бы только все испортили.
— Она все еще думает, что ты вернешься?
— Конечно.
Рахель кивнула, вспомнив крепкую, упрямую женщину. Та много лет на правах старшей сестры опекала Катарину и была самой близкой подругой Рахель. Вильгельмина Пеперкэмп с огромным презрением отнеслась к нацизму еще до того, как случились Австрия, Чехословакия, Польша и, конечно, задолго до немецкой оккупации Нидерландов. Рахель не встречала человека, на которого можно было так положиться.
— Да, могу поверить.
— А ты видишься с ней?
Учитывая разницу в пять лет между сестрами, в дружбе Вильгельмины Пеперкэмп и Рахель Штайн было больше равенства. А Катарина для них всегда оставалась ребенком. Все они оберегали ее — и Вильгельмина, и Джоханнес, и Рахель, и ее брат Абрахам. Все. Возможно, они надеялись, что если им удастся уберечь ее от ужасов войны, то это каким-то образом поможет им сохранить себя. Но война все- таки не прошла мимо нее. У них не хватило сил, чтобы помешать этому. Война отняла у нее юность. Теперь Рахель понимала это, но задавалась вопросом, чувствует ли Катарина, что обманула их ожидания.
— Ну как я могу увидеть Вилли? — усмехнулась Рахель. — Ты же знаешь, она никуда не ездит, а я не хочу возвращаться. Она присылает мне открытки по праздникам. Пишет о тебе, о Джулиане, о своих бегониях.
— А ты пишешь ей? — спросила Катарина.
— Нет, но это все равно не останавливает Вилли, она делает то, что считает нужным. А если бы она перестала… — Рахель уклончиво пожала узенькими плечами. — Не знаю. Может, тогда писала бы я. — Она вздохнула и взяла маленький сандвич с копченой семгой. Она не была голодна, но знала, что нужно поесть. Пять лет, проведенные на грани голодной смерти, выработали у нее особое отношение к еде. — Катарина, ты догадываешься, зачем я здесь?
— Могу предположить.
— Я видела его, — сказала Рахель, опуская все вступительные слова. — Я видела Хендрика де Гира.
Катарина прикрыла глаза и застыла, как будто даже перестав дышать. Рахель подумала, что подруга сейчас потеряет сознание.
— Катарина?..
Та открыла глаза.
— Все нормально, — слабо произнесла она. — Извини.
— Не извиняйся.
— Я заставила себя поверить, что его нет в живых.
— Хендрика? — вскричала Рахель. — Да он переживет нас всех. Это его дар, ты же знаешь, — или его проклятие. Помнишь, как он однажды принес нам шоколад? У нас ничего, кроме свеклы, не было, и мы питались ею день за днем, а тут появился Хендрик с шоколадом. Мне казалось, что я ничего вкуснее не пробовала. Он был так горд, а мы так дрожали от радости, что нам даже не пришло в голову поинтересоваться, где он раздобыл шоколад. Ведь ты знаешь Хендрика. Он из тех, кто любого достанет и вытрясет из него все, что ему надо. Но на этот раз Катарина, я хочу, чтобы все было наоборот. Я мечтаю, чтобы Хендрика де Гира хорошенько тряхнули.
Катарина, не отрывая глаз, смотрела на остывший чай, покрытый пленкой сливок. Ее хлебец лежал нетронутым.
— Где ты его видела?
Рахель откусила сандвич с кресс-салатом.
— По телевизору, две недели назад. Думаю, это была судьба. Ты знаешь, мы с Абрахамом перебрались в Палм Бич.
Перед ее мысленным взором промелькнули тридцать лет жизни в Голливуде, где они с братом стали одними из самых удачливых и толковых агентов. Но сейчас Голливуд казался таким далеким. Амстердам и прошлое были гораздо ближе.
— Я никогда не любила Лос-Анджелес, не знаю почему. Как бы то ни было, сейчас я могу наблюдать за целой группой новых политиков. Я всегда смотрю по телевизору политические новости; разумеется, это началось после Гитлера. У нас есть один сенатор, Сэмюэль Райдер. Очень приятный, обаятельный, по- моему, чересчур консервативный, но в целом — ничего такого, с чем я не могла бы смириться. И вот однажды смотрю я в местных новостях, как репортер ловит Сэма Райдера в тот момент, когда его машина попадает в пробку, и начинает засыпать сенатора вопросами — ну, ты знаешь, как они это делают, — о каком-то альтернативном законопроекте, который он поддерживает, а рядом с ним сидит Хендрик де Гир. Хендрик! В лимузине, с сенатором Соединенных Штатов.
Звякнул колокольчик, Рахель оглянулась на входную дверь и проводила взглядом двух молодых женщин, нагруженных хозяйственными сумками. Из одной сумки торчали рулоны яркой рождественской оберточной бумаги.
— Ты уверена? — спросила Катарина.
— Абсолютно. Ты думаешь, Хендрик после стольких лет изменился? Нет, он точно такой же, каким был в Амстердаме. Я его сразу узнала. Мне подсказал мой желудок, даже раньше, чем голова. — Рахель вспомнила, как она тогда убежала в ванную, где ее вырвало. Но об этом она никогда не рассказала бы Катарине, в глазах которой ей особенно хотелось оставаться сильной. — Я позвонила в офис Райдера и потребовала объяснить, почему он разъезжает с Хендриком де Гиром. Они, разумеется, приняли меня за сумасшедшую. Но я настаивала, и в конце концов меня соединили с сенатором.
— Ты рассказала ему…
— Я рассказала ему все, что я думаю о Хендрике. Да, именно так я и сделала. Я говорила и говорила, из меня просто все вылилось, потому что сейчас пришло время. Я рассказала ему, что Хендрик де Гир выдал меня с моей семьей и людей, прятавших нас, оккупантам, и что он сотрудничал с нацистами, но не понес за это ответственности. Катарина в отчаянии смотрела на подругу.
— Но у него никогда даже в мыслях не было, что он делает что-то скверное. О, Рахель, как же так? Ты же знаешь, какой он…
