они так или иначе были связаны с бриллиантами. Хендрик не замечал ни погоды, ни собственных противоречивых чувств. Он прошел мимо группы мужчин в хасидских одеждах. Многие бельгийские евреи были связаны с алмазным бизнесом. На протяжении нескольких столетий они имели дело с алмазами — как ростовщики, огранщики и шлифовщики, и как гонимый народ. Огранка алмазов была одним из немногих ремесел, которым им позволяли заниматься, а как ростовщиков их часто просили обменять бриллианты на золото и серебро. Если их вдруг вынуждали покинуть свои дома, то им не составляло труда упаковать драгоценные камни; они знали, что бриллианты ценятся практически везде и с их помощью они обживутся в любом месте. Еврейский геноцид двадцатого столетия уничтожил производство бриллиантов в Амстердаме и Антверпене. Амстердаму так и не удалось восстановить свой довоенный статус, но Антверпен вернул себе славу бриллиантовой столицы мира. Здесь вновь можно было найти самых умелых резчиков алмазов, знавших, что делать с наиболее трудными экземплярами.
К ним относился Джоханнес Пеперкэмп, один из немногих огранщиков нееврейской крови. Старик, ставший легендой этого ремесла. У него были знания и имелось чутье. Каким бы трудным ни был алмаз, ему всегда удавалось справиться с ним. Лишь немногие помнили те редкие случаи, когда в руках Джоханнеса Пеперкэмпа — или любого другого из Пеперкэмпов — дорогой камень рассыпался на кусочки.
Но теперь Джоханнесу перевалило за семьдесят. Старость, а также компьютеры и лазеры вторглись в его ремесло, и Хендрик не удивился, обнаружив мастерскую своего давнего друга в самом захудалом доме. Охрана здесь, видимо, была не такой серьезной, как в других зданиях, и Хендрик, переговорив по- голландски с охранником-фламандцем, был быстро пропущен наверх. Миновав два темных лестничных пролета и оказавшись перед дверью с заиндевевшим стеклом, Хендрик не обнаружил у себя признаков волнения. Сердце билось ровно. Он делал свое дело. Всего-навсего.
Он наполовину застегнул молнию на куртке. До этого он не замечал холода. Де Гир вздохнул, отметив про себя эту заминку, и открыл дверь.
Джоханнес Пеперкэмп сидел за старинным столом и ел свой ленч. Бутерброд с сыром, кусочек копченого угря и чашка горячего чая. Его глаза казались тусклыми, он медленно жевал. Он не слышал, как вошел Хендрик.
Закрыв за собой дверь, Хендрик несколько секунд смотрел на него. Он помнил Джоханнеса здоровым и энергичным, спокойным и умным, в те времена, когда тот уже считался одним из лучших огранщиков в мире. В сущности, у него не было другого выбора. Если ты мужчина из рода Пеперкэмпов, тебе ничего не остается, кроме как заняться бриллиантами. По крайней мере, в Амстердаме, где ты провел сорок лет своей жизни. После Второй мировой войны Джоханнес перебрался в Антверпен. Сейчас он — последний мужчина из рода Пеперкэмпов, а единственный представитель следующего поколения — Джулиана Фолл. Традиция Пеперкэмпов умрет вместе с ее дядей.
Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз смотрел в эти голубые глаза. Хендрик подумал — как быстро течет время. Им обоим удалось дожить до старости. Сейчас, через сорок с лишним лет, это казалось совершенно немыслимым. Если бы они умерли во время войны, так ли уж многого они бы лишились? Он так не думал. Они бы умерли друзьями.
Хотя Хендрик и научился не делать выводов о могуществе и богатстве людей, занимающихся бриллиантами, на основании того, что их окружает; но сейчас, глядя вокруг, он подумал, что лучшие дни Джоханнеса миновали. Сколько человек этой профессии знают, что он до сих пор жив и все еще работает? Его маленькая мастерская выглядела щемяще-трогательной. Хендрик помнил большие алмазы, непрерывные потоки входящих и выходящих людей; там, в Амстердаме, все было полно жизни и во всем чувствовалось процветание. А место, где он сидел сейчас, было не более чем тесной, убогой комнаткой. Она вмещала в себя все атрибуты этого ремесла — лампы, клинья, всевозможные молотки, напильники, лупы и необработанные алмазы. На стене висела пожелтевшая фотография, вырезанная из журнала «Лайф», на которой Джоханнес был снят с Гарри Уинстоном. Сейчас Джоханнес выглядел стариком. Время, а также технология — компьютеры, лазеры — сделали его ненужным.
Старый огранщик, проглотив кусочек бутерброда и вытерев длинные пальцы бумажной салфеткой, поднял глаза.
— Слушаю вас. Извините, я не ждал… — заговорил он по-голландски, но, оборвав себя на полуслове, вперился взглядом в своего соотечественника. — Хендрик де Гир.
Старик произнес это имя спокойно, без всякого удивления, в его голосе не чувствовалось ненависти. Хендрик давно уже был для него пустым местом. Почти таким же, как таракан, ползущий по полу. Хендрик забыл, каким надменным и неумолимым умел быть Джоханнес, забыл, какое презрение могут выражать его глаза и внушительно задранный нос. Де Гиры не занимались алмазами. Хендрик вырос на окраине этого мира, а не в самом сердце его, как Джоханнес.
— Значит, не забыл меня, — заметил Хендрик. Хотя у него никогда не возникало и тени сомнения в этом. — Я польщен.
— Не стоит. — Старик положил бутерброд. — Это недобрая память.
— Значит, твоя память начинает подводить тебя. Бывало, зимой, до войны, мы катались вместе на коньках на канале, а летом гоняли на велосипедах. Помнишь, Джоханнес? — Хендрика самого удивила грусть, неожиданно прозвучавшая в его голосе. — Это были прекрасные дни, их невозможно забыть.
Джоханнес пожал плечами и отрезал карманным ножом ломтик угря. За все годы, что Хендрик знал его, он не мог припомнить, чтобы лицо Джоханнеса Пеперкэмпа когда-нибудь выглядело испуганным. Но сегодня он увидит его страх, если только старик не совсем выжил из ума. Это будет расплатой, решил Хендрик, за его жалкое, вечно униженное положение. Все то время, пока они были друзьями, Хендрик в глубине души мечтал увидеть однажды Джоханнеса в испарине страха.
Но старик продолжал жевать угря, и даже пальцы его не задрожали. Он словно не мог допустить, что Хендрик де Гир в состоянии чем-то еще навредить ему.
— Ты знаешь, зачем я здесь, Джоханнес?
Джоханнес проглотил кусок и запил его чаем.
— Не сомневаюсь, что ты расскажешь.
И опять в его тоне было спокойное превосходство, и Хендрик, оглядывая мастерскую, вспомнил мимолетные мгновения доверительности, которых всегда было гораздо меньше, чем холодного неприятия. Он всегда был недостаточно хорош для Пеперкэмпов. Еще когда он был мальчишкой, его мать пыталась растолковать, что это его выдумки, но он чувствовал иначе.
Катарина…
Да, она не такая, как другие Пеперкэмпы. Другие видели его недостатки, но все же доверились ему — а он сделал то, что должен был. И сейчас то же самое.
Он спокойно и буднично сказал:
— Я должен взять алмаз, Джоханнес.
Старый огранщик обвел рукой мастерскую.
— Как видишь, у меня много алмазов. Может, они и не такие большие, как те, что бывали у меня раньше, но среди них есть несколько прекрасных экземпляров. Бери, какой хочешь. Мне все равно.
— Эти меня не интересуют.
— Меня тоже, но это все, что у меня есть. Хендрик, я уже старик. И мне редко теперь приносят крупные алмазы. — Он поднял большие, костлявые кисти. — Люди не доверяют им. — Затем он указал на свои глаза. — Или им.
Джоханнес сказал это, ни на что не жалуясь, и, поежившись, вновь принялся за чай. Хендрик подошел ближе, но старик взглянул на него без всякого интереса. Не знай Хендрик так хорошо Джоханнеса Пеперкэмпа, он бы запаниковал, решив, что пришел не по адресу.
Хендрик взял из его рук чашку и поставил на стол. Старческое лицо не выразило ни страха, ни гнева — не было даже простого любопытства. «Я для тебя пустое место, не так ли, старина?» — подумал Хендрик. Но он и виду не подал, насколько уязвлен.
— Ты знаешь, что мне нужно, Джоханнес.
— Честно говоря, нет.
— Нет, знаешь, черт тебя подери!
Старый огранщик кротко вздохнул.
