плесенью, въевшейся в стенки одного из горшков, и подумала было не подходить к телефону, но ей звонили так редко, что она решила все же подойти. Ворча под нос, она положила жесткую проволочную щетку, вытерла руки о фартук и сняла трубку.
— Да?
— Вилли…
Она сразу узнала этот мягкий, жалобный голос.
— Катарина, что случилось? Чем ты расстроена?
— Извини, Вилли, я совсем не хотела, чтобы ты это почувствовала…
— Ничего, — прервав ее, ответила Вильгельмина. Она говорила на голландском, а Катарина привычно отвечала по-английски, словно ей не приходилось разговаривать на своем родном языке. Обычно Вильгельмина не упускала возможности уколоть сестру за то, что та окончательно превратилась в американку. Но сейчас она сдержалась. Катарина звонила редко и практически никогда не делилась своими тревогами, и Вильгельмина тоже заговорила на превосходном английском.
— В чем дело, Катарина?
— Рахель… Вилли, погибла Рахель Штайн. Наши газеты сообщили об этом.
Рахель. Даже через столько лет, подумала Вильгельмина, я все еще вижу ее веселое крохотное личико. У нее были такие выразительные глаза, но они совсем не тронули того полицейского. Ублюдок, все они ублюдки. Нацисты, голландские нацисты. В них было столько ненависти. Тот офицер избивал Рахель ногами, как собаку, а потом уволок. Забрал и ее, Вильгельмину, но это неважно. Главное, что ей не удалось уберечь Рахель.
Сейчас она мертва.
Вильгельмина потянулась за льняным полотенцем и, прижав телефонную трубку плечом к уху, вытерла мокрые по локоть руки. Она посмотрела на них — они покраснели и огрубели от работы и старости. Они никогда не были красивыми, и сама она никогда не блистала красотой. Но это не беспокоило ее, она знала, что у нее есть другие достоинства.
— Вилли!
— Я слушаю.
Ее глаза оставались сухими. Она не плакала много, очень много лет, хотя и потеряла множество друзей. Это худшее, что несла с собой старость. Она медленно опустилась на стул рядом со столом, на котором выстроилось полдюжины уже вычищенных глиняных горшков.
— Мне очень жаль, что пришлось сообщить тебе так неожиданно, — сказала Катарина. — Ты, должно быть, потрясена.
— Как она погибла?
— Она поскользнулась на льду. Утверждают, что это несчастный случай.
Вильгельмина мгновенно насторожилась.
— У тебя есть какие-то сомнения?
— Не знаю. Я не знаю, что и подумать.
— Расскажи мне все, Катарина.
Катарина сбивчиво рассказала обо всем с того самого момента, как они с Рахель пили чай в ее кондитерской и та попросила подтвердить ее рассказ сенатору Райдеру. Лицо Вильгельмины оставалось невозмутимо-спокойным, она не давала воли своим чувствам, хотя ее сейчас никто не видел. С той самой зимы 1944 года, которую они запомнили как Hongerwinter — Голодную зиму, они с Катариной ни разу не говорили о Хендрике де Гире и даже не упоминали его имени. В этом не было необходимости. Никто из них не сможет забыть этого человека, хотя Вильгельмина, например, старалась.
— Может быть, я зря тревожусь, — продолжала Катарина. — Но ничего не могу с собой поделать. У нас уже поздно, а мне никак не заснуть. Сегодня вечером ко мне в магазин приходила Джулиана. Она задавала так много вопросов. Спрашивала о Хендрике. Я не стала разговаривать с ней, мне… Вилли, ну разве я могу рассказать ей об этом? Ее это не касается! Я не могу допустить, чтобы это затронуло еще и ее!
— Ты никогда не рассказывала ей об Амстердаме? — спросила Вильгельмина. Она не хотела, чтобы ее слова прозвучали как обвинение, но сама почувствовала скрывавшийся в них укор. И Катарина, разумеется, услышит его.
— Нет, не рассказывала. Вилли, не тебе решать, что мне говорить моей дочери, а чего не говорить. Это касается только нас двоих.
— Ты сама позвонила мне, — спокойно напомнила Вильгельмина, не обращая внимания на возмущение сестры.
— Да, сама! Я подумала… Сейчас уже не помню, что я подумала. Наверное, решила, что должна сообщить тебе о Рахель. А может, надеялась, что ты сумеешь помочь. — Катарина помолчала и горько засмеялась. — Все как всегда, правда? Ничего не изменилось. Ох, Вилли, я не в упрек тебе. Знаешь, ведь я тоже ничуть не изменилась. Когда что-то неладно, то кому мне позвонить? Конечно, своей старшей сестре. Мне нужно, чтобы ты была сильной, Вилли, я жду от тебя именно этого, так же как ты ждешь, что я как обычно испугаюсь и сделаю все по-твоему.
— Да ладно тебе, — сказала Вильгельмина, вдруг почувствовав усталость. У Катарины есть Адриан, у Джулианы — музыка, у Джоханнеса — алмазы. А что есть у нее? Только горшки с цветами. Ну и ладно, она не станет плакать. С нее хватит и цветов.
— Наверное, я веду себя глупо, — сказала Катарина. Вильгельмина слышала учащенное, прерывистое дыхание сестры и почувствовала, что Катарина не решается еще что-то сказать ей. Слишком часто она слышала от старшей сестры, что ведет себя глупо. — Когда я увидела Хендрика в Линкольн-центре, я сначала подумала было, что воображение разыгралось.
— А раньше с тобой бывало такое?
— Нет. Ну что ты!
А с Вильгельминой случалось.
— Так странно было снова увидеть его, — продолжала Катарина, немного успокоившись. — Он такой же, как прежде.
Вильгельмина фыркнула.
— А ты что, думала, он станет другим?
— Да нет. Мне… Не хочется верить, что он имеет какое-то отношение к смерти Рахель. Наверное, все-таки это был несчастный случай.
— Может быть.
— Я не боюсь, Вилли. Я не хочу, чтобы ты так подумала. А если даже боюсь, то не за себя.
— За Джулиану?
— Да.
Вильгельмина не смогла сдержать улыбки, подумав о том, что сестра наивна по-прежнему.
— Катарина, перестань. Хендрик никогда и пальцем не тронет Джулиану.
— Ты говоришь об этом с такой уверенностью.
— Да, я уверена. Неужели ты не понимаешь? Джулиана твоя дочь. Ни тебе, ни ей он не причинит вреда.
Катарина едва не вскрикнула от удивления, не веря своим ушам.
— Но мне-то он навредил!
— Ну, он так не считает. Хендрик де Гир уверен, что спасал тебя. А по-другому он не захочет и не сможет думать.
— Вилли…
Руки Вильгельмины дрожали, но она не хотела признаться, что от волнения. Это годы, успокоила она себя.
— Позвони, если узнаешь что-нибудь еще, — сказала она в трубку.
— А что мне делать с Джулианой?
— На твоем месте я бы все ей рассказала.
— Нет.
— Это если бы я была на твоем месте. А тебе… как это у вас говорится? — нужно залечь на дно.
