расплачиваться своим сотрудникам за мои грехи.
— Действительно, грехи, — высокомерно согласился Черкезхан. — На что вы рассчитываете, господин редак' тор, поддерживая социал-демократию?
— Ах, вы вже имеете в виду петиции, о которых не умолкает речь? Тогда скажу вам так, господин офицер. Не могу же я кормить публику сладким компотом, если публика жаждет крови! Я живу, господин Каюмов, по конъюнктурным законам. Кому теперь нужны заметки о благотворительных вечерах и благоустройстве бань? Если я буду писать о грязных улицах и разбитых фонарях, то мою газетку никто не станет покупать. Согласитесь вже со мной, что это так! Ну, а если мою газету никто не станет покупать, то скажите вже мне, чем я буду расплачиваться с ее владельцем, с господином Захарием Джавровым, который забрасывает меня телеграммами с Кавказа и требует деньги за аренду? Если мою газету не будут покупать, то в конце концов я и сам останусь без порток, простите за выражение…
— Значит, по-вашему, публика жаждет крови? — процедил Черкезхан с усмешкой.
— А как же иначе, господин офицер?
— Ну, хорошо, она получит эту кровь, — пообещал он уходя и громко хлопнул дверью,
Едва сдерживая зло, Черкезхан явился домой. Первое, что хотел сделать, отхлестать Галию по щекам. Но увы — ее не оказалось дома. «Где же она шляется, черт ее побери! — вскипел он и заходил взад-вперед по веранде. — Ох, ханум, ханум, доведешь ты меня!»
А Галия в этот час сидела с Аманом в комнате у Камелии Эдуардовны и думала о записке, которую завтра получит Черкез.
Домой она вернулась в седьмом часу. Черкезхан в этому времени весь «выкипел», словно забытый на огне чайник. И увидев ее строгую, с поджатыми губами и гордо грациозную, лишь сказал:-
— С завтрашнего дня, ханум, вы не служите… С завтрашнего дня будете всю свою жизнь сидеть дома.
— Очень хорошо, — ответила она и, войдя в комнату, опять закрылась на крючок.
Немного придя в себя, Галия взяла с этажерки листок бумаги, карандаш и написала:
«Черкезхан, пожалуйста, не ищите меня, и не посылайте людей в розыски. Я отправляюсь в Казань. Живите в свое удовольствие с молодой женой. Галия».
Часа за три до рассвета в переулке, возле каюмова подворья остановились и слезли с коней двое: это были Аман и Ратх. Неслышно они вывели со двора Галию, Ратх сел на коня, держа в одной руке ее небольшой чемодан с вещами, Аман посадил Галию сзади себя. Выехав из аула, они пришпорили лошадей и помчались в сторону Каракумов. Там пересадили ее в кеджебе, установленный на верблюде. Аман расцеловал Галию на прощание, пообещав не позднее как дней через десять приехать, и наказал седельщику:
— Смотри, Чарыяр-ага, ответишь головой, если что-нибудь с ней случится.
— Не беспокойся, мой хан, — преданно отозвался седельщик. — Она будет во всем довольна,
Братья вновь сели на коней и поскакали в сторону Асхабада.
Людвига из тюремной одиночки перевели в лазарет. Из камеры его вывели едва живого, под руки, попытались усадить в повозку, но он был так слаб, что не смог сидеть. Он, кое-как, полулежа, примостился в фаэтоне, и всю дорогу, прикрывая губы шарфом, кашлял. Лицо его было бледным, говорил он с трудом, глаза лихорадочно блестели. В лазарете его поместили в отдельную палату. И тут же поставили часового, Людвиг тотчас уснул. Сонного его осмотрел врач. И когда все вышли в коридор и увидели часового, врач сердито заметил:
— А вот это уж ни к чему. Разве не видите состояние больного? — И повернувшись к Ксении, добавил — Надеюсь, вы понимаете, что часы его жизни сочтены?
— Часы? — дрогнувшим голосом переспросила она. И стало ей так больно от этого, что опять заплакала. Ни годы, ни месяцы, даже не дни, а часы!.. Выходит, всего несколько часов осталось жить Людвигу?
— Да, мадам, часы, — подтвердил безжалостно врач. — Непонятно, о чем они там думали раньше? Могли бы поместить к нам в лазарет больного два, три месяца назад. Тогда еще, может быть…
Вместе с Ксенией находились Аризель и Тамара. И им тоже стало жутко. Аризель расширенными глазами смотрела на врача и качала головой: «Нет, нет, не может быть!»
— У вас есть родные или близкие? — спросил врач. Ксения Петровна, всхлипывая, вытерла глаза и лицо платочком, произнесла совершенно отрешенно:
— Аризель, иди к Нестерову… Пусть придет…
Людвиг умер ночью, в полном сознании. Только голос у него перед смертью сделался чужим и глаза запали так глубоко, что не узнать было Людвига, еще полгода назад высокого, стройного и красивого. Нестеров сидел рядом с Ксенией и держал в ладони сухую горячую руку умирающего. Глаза Людвига молили о помощи, и Нестеров отвечал, давя спазмы в горле:
— Крепись, Людвиг… Еще не все потеряно…. Мы сделаем все, чтобы ты выздоровел…
Людвиг слабо улыбнулся и попытался повернуться на бок, но не смог. Его губы чуть слышно прошептали!
— Прощай, Ваня… Прощай…
Нестеров почувствовал, как начала холодеть его рука. И вот Людвиг конвульсивно вздрогнул и на губах у него появилась алая струйка крови.
— Все… Это конец, — отрешенно выговорил Нестеров и положил руку умершего ему на грудь.
Ксана заплакала, запричитала в голос. Из коридора вбежали Аризель и Тамара и тоже дали волю слезам. Нестеров постоял еще немного и быстро вышел из палаты…
Еще не рассвело, а у ворот военного лазарета уже толпился народ. Первыми пришли деповцы, затем потянулись армяне: гнчакисты и соседи Асриянца. Начались хлопоты о похоронах. Гроб с телом покойного решили поставить в доме Асриянца, в комнате, где жил Людвиг. И тут же возник вопрос — как хоронить умершего?
— Ксана, дорогая, послушай, что я скажу, — заговорил Асриянц. — С самого первого дня, как вы приехали из Петербурга в Шушу, Людвиг дружил с армянами. Все друзья у него в Асхабаде — тоже армяне. Ксана, сестренка моя, доверь умершего грегорианской церкви. Пусть распоряжается наш священник Гайк. Похоронят с большими почестями. И наши, гнчакисты, всегда будут помнить о Людвиге как о своем вожде!
— Погоди, Асриянц, — вмешался Нестеров. — Решим по-партийному. Эсдеки не против того, чтобы хоронили Людвига по армянскому обычаю. В конце-концов, русская православная церковь и пальцем не шевельнула, чтобы спасти замученного в тюремной камере большевика. Но эсдеки хотят похоронить своего председателя в красном гробу, под красными знаменами, с революционными песнями. Пусть ваш священник это учтет.
— Хорошо, Иван Петрович, я сейчас поеду к священнику, — согласился Асриянц.
— Вячеслав, — обратился Нестеров к Вахнину, — скажи деповцам и всем, кто хочет идти в красных колоннах, чтобы собирались на Асхабадку… Проведешь спевку… Будем петь «Варшавянку». Запевалу найди. Ваську бы Шелапутова, у него голос мощный.
— Ваську и заставим, — согласился Вахнин и вышел.
Деповцы один за другим начали покидать двор лазарета. К ним тотчас присоединились некоторые чиновники из Управления железной дороги, члены Союза железнодорожников — в основном, эсеры и сочувствующие демократам обыватели и гнчакисты. Асриянц остался с Нестеровым. Тут же они наметили группу по организации похорон, которую возглавил сам Нестеров, и приступили к делу. Ксения сидела возле Людвига и ни во что не вмешивалась.
После полудня пожаловал тюремный начальник с двумя солдатами из тюремной охраны. Слез с лошади, растерянно глядя на скопившуюся толпу у ворот. И не успел еще и во двор проскочить, как посыпалось со всех сторон;
— Вот они, убийцы людей! Самих бы их в гроб, проклятых!
— Не только их! Придет пора — всю охранку на тот свет спровадим!
— Сгноили человека в тюрьме! И какое же надо иметь сердце, чтобы довести больного до гибели!?
