— В мае семьдесят четвертого года в Нюрнберге состоялся сенсационный процесс. Сильвию Моран, знаменитую актрису, обвинили в том, что она убила своего любовника, Ромеро Ретланда, который ее шантажировал. В деле была замешана дочка Моран, маленькая девочка. Не то умственно отсталая, не то с тяжелой наследственностью…
— Боже мой, конечно! — подхватил главный редактор Ханске. — Вы ведь писали об этом процессе, Норма! Потрясающие репортажи! Их перепечатали во всем мире. Об этом процессе даже роман написан. Подождите, как же он назывался?
— «Никто не остров», вот как, — сказала Норма. — Ваш отец, господин Сондерсен, первым оказался на месте происшествия и на процессе выступал в качестве свидетеля. Я с ним несколько раз подолгу беседовала, — и, обращаясь уже ко всем, начала рассказывать: — Это был очень умный человек, в сердце которого навсегда поселилась печаль. Когда-то он собирался стать учителем и внушать ученикам мысли о добре. А потом решил, что активная борьба со злом куда важнее, и пошел служить в полицию. Попал в уголовную. Долгие годы вел дела самых отпетых преступников. И от этого с каждым годом силы его убывали. Я никогда не забуду, что он мне однажды сказал: «Моя задача состоит в борьбе с абсолютным злом. Знаете, что самое страшное в абсолютном зле? — спросил он меня. — Что мы против него бессильны. Любое абсолютное зло наказуемо, и любого преступника мы в силах наказать. А в итоге это ничего не дает. Сделать его лучше, сделать его хотя бы относительно хорошим человеком мы не в состоянии. А самое плохое во всем этом, — сказал он, — самое плохое вот что: когда я оглядываюсь на прожитую жизнь и проделанную работу, я вижу, сколько битв мною проиграно, сколько ошибок допущено. Ничего не исправишь и обратного хода не дашь…»
Норма умолкла. Мой друг Йенс Кандер с телевидения тоже мучается подобными вопросами, подумала она. Странно. Выходит, многие люди собой недовольны. Странно и то, что я встретила сына этого исстрадавшегося человека. А год спустя, в семьдесят пятом году, мы познакомились с Пьером. Она заговорила вновь, больше всего ей хотелось крикнуть сейчас: «Пьер, Пьер, ну почему я не умерла вместе с тобой в том бейрутском аду!»
— Все, чего я добился в прошлом, не имеет сегодня никакой цены, сказал ваш отец, господин Сондерсен. Вспять время не повернешь, и редкий человек выдерживает его проверку. Время как бы сдвигается в сторону, как мы сдвигаем на столе папки с документами или как после суда куда-то задвигаются тома с показаниями — проверки, ревизии не предвидится. Как долго мы рассуждали в этой стране о преодолении прошлого, говорил ваш отец. Но прошлое преодолеть невозможно. Этот вывод просто сокрушил его тогда, в семьдесят четвертом, в Нюрнберге, после уголовного процесса, в центре которого была маленькая умственно отсталая девочка.
— Верно, таким он и был, мой отец, — проговорил моложавый Карл Сондерсен, имевший привычку оживленно жестикулировать, словно желая подчеркнуть каждое произнесенное слово. — Мне тогда стукнуло двадцать шесть, и я уже служил в полиции, в Кёльне. Вы все точно запомнили, фрау Десмонд. Моего отца безумно угнетала мысль, что злого человека нельзя сделать лучше, ну хоть немножечко лучше. Не будь рядом с нами моей матери, он бы просто физически рухнул. Она словно вливала в него новые силы. И добилась, что несмотря ни на что он снова обрел способность улыбаться. Иногда она заставляла его улыбаться даже через силу.
Как и Пьер меня, подумала Норма.
— Замечательная она женщина, моя мать.
— Они живы? — спросила Норма, и сама испугалась своих слов. — Жизнь так быстротечна…
— Оба живы, — сказал Сондерсен. — Поселились в Кронберге, в Таунасе. Я их часто навещаю. По- моему, они счастливы. Отцу семьдесят восемь лет, а матери семьдесят два…
Счастливые, подумала Норма. Мы с Пьером тоже собирались прожить вместе до глубокой старости. Не у всех жизнь быстротечна. Некоторым все-таки судьба улыбается.
— Как это отрадно слышать, — проговорила она.
— Да, — кивнул сотрудник ФКВ. — Во всем заслуга моей матери. Она убедила отца, что совершенно неважно, можно ли сделать злого человека добрее, ну хоть немножко добрее! Можно поступать иначе: искоренять абсолютное зло! Только это и важно! И делать это необходимо.
— Это ваше убеждение?
— Я всегда так считал, фрау Десмонд, — сказал Сондерсен. — Как говорится, сыновья идут дальше.
— Вы боец, — улыбнулась Норма, а сама подумала: непонятно только, почему у тебя такой унылый вид.
— Отец тоже был бойцом, — проговорил Сондерсен — Но борьба его утомила. Меня она никогда не утомит. Человек не имеет права уставать или сдаваться, когда борется со злом. Не нужно думать, будто оно непобедимо. И его всегда можно победить, если не сдаваться. Если против него будут бороться многие. Вспомните о Гитлере, Эйхмане, Геббельсе, Гиммлере, Кальтенбруннере, о всей проклятой нацистской своре.
— Не самый идеальный пример, — вставил Вестен.
— Почему?
— Почему, почему? Разве они живут среди нас сегодня? Или появились новые, им подобные?
— Вот поэтому и надо бороться, чтобы они не появились. Я не собираюсь исправлять абсолютное зло. Зачем? Я не хочу допустить, чтобы они продолжали творить зло. Только это одно и важно.
— Убеждение сына своего отца, — сказал Вестен.
— Да. Без этого я не смог бы работать в полиции ни дня.
— Прекрасные слова, — сказала Норма и подумала: но почему ты так скован и подавлен?
— Слова — пустое, — проговорил Карл Сондерсен. — Просто никогда не надо сдаваться и терять присутствие духа. Только и всего. Хотя…
— Хотя — что? — спросила Норма.
— А-а, ничего, — махнул рукой Сондерсен.
— Передайте вашему отцу привет от меня, — сказала Норма. — И вашей матушке, которая умеет заставить его улыбнуться, тоже.
Как Пьер заставлял меня, подумала она. Значит, такие люди есть всегда. Как вот этот. Или его мать. Тебе просто не повезло. Ужасно не повезло. Пьер тоже был бойцом. Наверное, в такие времена бойцом быть необходимо. Даже если придется заплатить собственной жизнью. Собственной — это уж по меньшей мере.
— Знаете ли, доктор Барски, — начал Сондерсен. — Я вовсе не в восторге от того, что вы все рассказали фрау Десмонд. Хотя мы с вами условились, что вы не станете посвящать журналистов в институтские события…
— Я…
Но Сондерсен предостерегающе поднял руку.
— …однако могу вас понять. Конечно, — проговорил он в некоторой растерянности. — Когда совершено преступление? Двадцать пятого августа. Одиннадцать дней назад, значит. И чего мы за эти одиннадцать дней добились? Ничего. Ни на след преступников не вышли, ни мотива преступления не знаем. Даже шажка вперед не сделали. Нам гарантирована поддержка со всех сторон. И ФКВ. И министерства внутренних дел. И министерства юстиции. Полиции во всех землях. Федеральной пограничной охраны. Интерпола. Чего угодно. А результат? Нуль. Профессор Гельхорн был для вас не только научным руководителем, но и другом, и я вас понимаю…
Барски уставился на него. Сондерсен развел руками.
— Профессия у нас такая, что иногда приходится… — Он умолк.
Вестен с интересом взглянул на него.
— Что иногда приходится? — спросил он.
— Иногда приходится… очень трудно, — ответил Сондерсен.
Склонив голову, он разглядывал картину Хорста Янсена, на которой Смерть пожирала саму себя.
— Бывает… что смешиваются самые разные вещи.
— И какие же разные вещи смешались в данном случае? — насторожился Вестен.
— Ну, то да это, — сказал Сондерсен. — Хорошо было бы, если бы оно тоже само себя сожрало.
