сказал: «Я люблю тебя, mon chou, я люблю тебя. Да, огонь, и ангелы, и яд… Очень современно, ты не находишь?»
Очень современно, подумала она. Как очень современно и то, что сижу здесь и вспоминаю моего любимого, который мертв, а в церкви стоит на коленях поляк и молится своей любимой, которая тоже мертва. Вновь подняв глаза на серафима, она подумала: вот бы и мне умереть! Умереть, как и те, покинувшие нас обоих. Но я не смею умирать, одернула она себя. Я должна найти убийц моего сына. Когда я найду их, когда их осудят, тогда можно умереть и мне. Но не раньше. Ах, но если я даже найду, кто их осудит? Где это видано, чтобы сильные мира сего осуждали убийц, которых они сами на убийство и подстрекали? Но я не имею права думать об этом, не то мне не хватит мужества довести до конца начатое. На другом конце скамьи она увидела ящерицу, которая вытаращила на нее свои древние мудрые глаза. Ты все понимаешь, мысленно обратилась она к ящерице. Сразу видно. Ты все-все понимаешь. И поэтому молчишь. Это самая высокая степень понимания. Тухольски нарисовал однажды лесенку. На нижней ступеньке написал «говорить», на средней «писать», а на самой верхней — «молчать». Я говорю и пишу, подумала она, ты же молчишь, потому что знаешь: все тщетно, бессмысленно и безнадежно. И говорить, и писать. Поди ко мне, маленькая ящерица, поближе, поближе!
Пугливый зверек медленно-медленно, с величайшей осторожностью приближался к Норме, а она улыбалась, потому что ей удалось договориться с ящерицей, не произнося ни слова. Вдруг, мгновенно, ящерица соскользнула со скамьи — только ее и видели. На лицо Нормы упала тень, и она подняла глаза.
— У вас горе, мадам? — спросил тучный краснощекий священник в сутане и черной шляпе, который остановился прямо перед ней. На груди у него висел серебряный крест. — Какое? Поведайте мне. Я постараюсь утешить вас.
— Никакого горя нет, — ответила Норма, сразу возненавидевшая этого священника: из-за него сбежала ящерица!
— О-о, тогда почему вы плачете, мадам? — спросил он.
— Я не плачу, — упрямо ответила она, чувствуя уже, как по щекам катятся слезы.
Снова это случилось со мной, подумала она с отчаянием. Снова. Достав платок, вытерла слезы, но они текли и текли.
— Я духовное лицо, мадам, вы разрешите помочь вам?
— Нет, — отрезала она.
— Я очень прошу вас, дорогая…
— Уходите, — сказала Норма. — Уходите прочь!
— Как?
— Не желаю видеть вас! — воскликнула она. — Убирайтесь! Оставьте меня в покое! — И снова вытерла слезы. — Ну, уходите наконец, не вмешивайтесь не в свое дело!
Тучный священник пожал плечами.
— Как вам будет угодно, мадам. Я буду молиться о вас.
— Нет, ни в коем случае!
— Я буду молиться о вас, — сказал он уходя.
Подобно многим толстым людям, он двигался степенно, но легко и грациозно, словно паря.
— Я должен о вас молиться. На то я и священник. Я помолюсь о незнакомой даме…
Услышав шаги за спиной, Норма оглянулась. К ней торопился Барски.
— Что случилось? Почему вы плачете?
— Соринка в глаз попала.
— Дайте я посмотрю!
— Нет, я ее уже выплакала.
— Серьезно?
Пьер, Пьер, сделай, чтобы слезы прекратились!
— Вполне!
Она слабо улыбнулась. И действительно — слез больше не было. Спасибо, Пьер!
Барски не сводил с нее глаз. И ждал. Терпеливо ждал, пока она успокоится.
— Вы очень славный человек, — сказал он.
— Да перестаньте вы!
— Нет, правда.
— Довольно, слышите!
— У меня такое чувство, будто нам стоит поскорее исчезнуть отсюда, — сказал он.
— Что правда, то правда.
Идя рядом, они пересекли широкую площадь перед церковью. На авеню Генерала Этьена увидели голубой «ситроен», который совсем недавно стоял перед центральным зданием клиники.
Они наткнулись на босоногого мальчугана в лохмотьях. Он смотрел на них глазами, полными смертельной тоски.
— Дашь мне десять франков? — спросил он Барски.
— С какой стати я?..
— Так каждый спросит, — ответил мальчуган. — Они нужны мне позарез, понимаешь?
Барски достал бумажник.
— На, держи двадцать.
— Спасибо вам, мсье, — сказал оборвыш и зашагал своей дорогой с лицом обремененного сотнями забот отца семейства.
— Места прекрасные. А жизнь — нет, — резюмировал Барски, открывая заднюю дверцу «ситроена». Оба мужчины, приставленные к ним в качестве «незримой охраны», оглянулись одновременно.
— Извините, — проговорил Барски. — Нам хотелось бы вернуться в город. Не подвезете? Нам как будто по пути?
— Садитесь, господа, — ответил сидевший за рулем.
Барски помог Норме сесть в машину, и та резко взяла с места.
— Спасибо, — сказал Барски. — Здесь у нас больше дел нет. Завтра утром летим обратно. Как насчет того, чтобы вечером поужинать вместе?
— Не знаю, имеем ли мы право, — проговорил второй.
— Конечно, не в отеле, — понял Барски. — Я знаю один ресторанчик неподалеку, в Болье. Там подают фантастически вкусные дары моря.
— О’кей, господин доктор. Весьма любезно с вашей стороны. И с вашей, мадам. Благодарим, — сказал тот, что за рулем.
Они ехали вниз по Симьезскому бульвару, окаймленному двумя рядами высоких платанов. На стене одного из домов Норма заметила надпись аршинными красными буквами: «СВОБОДА РАВЕНСТВО РАДИОАКТИВНОСТЬ».
В просветах между высотными зданиями виднелись узкие полоски моря. В лучах заходящего солнца оно переливалось, как расплавленный свинец, и слепило настолько нестерпимо, что водитель опустил щиток. Норма закрыла глаза.
— Да, — произнес Барски.
— Что «да»?
— Да, в этом ресторанчике я тоже был тогда с женой, и мы вместе угощались дарами моря.
— Зачем вы мне об этом рассказываете?
— Вы же хотели об этом спросить?
— Нет, и не думала, — ответила Норма. — Понятно, что вы и прежде бывали в Болье. Откуда иначе вы знали бы об этом ресторанчике?
— И вам все равно, с кем я там был?
— Это меня не касается. Раз вы так расхваливаете их кухню, поедемте туда.
Барски искоса взглянул на Норму.
— Вы… — начал он.
Но она не дала ему договорить. Наклонившись к водителю, попросила:
