Томаш по знаку отца отнес миску и тут же вернулся обратно с четырьмя стаканами. Все они были разного цвета и разной формы, но хорунжий разливал поровну, отмеряя ногтем уровень на бутылке. Хорунжий и старик, чокнулись. Хлопцы тоже потянулись за стаканами, но Черешняк остановил их жестом.
— Ты обещал сегодня закончить поле, — сказал он саперу. — Вечером выпьешь. — И крикнул: — Мать, иди же сюда!
Черешняк подал хорунжему еще один стакан, а другой протянул жене, которая, стыдливо отвернувшись, отпила чуть-чуть, скривилась и оставшееся вернула мужу.
Сапер козырнул, взял свой щуп и молча пошел в сторону разбитого танка. Офицер внимательно смотрел ему вслед, угощая табаком хозяина и Томаша.
Женщина, забрав стаканы, вернулась в хату, а мужчины принялись крутить цигарки. Черешняк, ударяя обломком стального напильника о камень, высек искру и зажег фитиль, заправленный в винтовочную гильзу, дал прикурить хорунжему и сам затянулся. Отобрал у сына уже готовую козью ножку из газеты и спрятал за ленту своей шляпы.
Первые затяжки они молчали, а потом заговорил хорунжий:
— Ну как, пан Черешняк? Получили вы землю, построили хату, начинаете заново жизнь?
— Это так, да только нечем пахать, нечего сеять. А если вернется графиня, она не только землю у нас вырвет, но и ноги. — Он щурил глаза на солнце и с беспокойством потирал руки о заплаты на коленях.
— Если вы этого не захотите, то не вырвет, — заметил Томаш.
— Что ты понимаешь? — Черешняк хлопнул парня по спине. — Здесь тебе не партизанский отряд, здесь я, Томаш, лучше тебя разбираюсь.
— Странный вы человек, пан Черешняк: получили много, а все вам еще мало.
— Землю, гражданин хорунжий, всем дают, а некоторых трусливых так даже уговаривают брать, а лес я честно заработал. Целый батальон из окружения…
— Слышал. А когда Томаш в армию?..
— Не пойдет. Мы старые, он у нас единственный кормилец. Пахать надо.
— И не стыдно вам, что мальчишка на вашем поле мины обезвреживает, а вы такого здоровяка дома держите? Я понимаю, пока строились… — Хорунжий замолчал, пожал плечами и, встав, поправил ремень. — Вечером вернусь, — добавил он, уходя.
Черешняк посмотрел ему вслед и тоже пожал плечами.
— Пахать надо, — пробормотал он про себя, а потом обратился к сыну:
— Пошли, Томаш, попробуем.
Разбитый танк стоял посредине невспаханного поля. Издали он был похож на причудливую черную скалу, а отсюда, вблизи, казался не таким уж грозным. Сорняк пророс между траками гусениц, на ржавом металле морщились зеркальца воды после недавнего дождя. Из лужицы в лужицу перепрыгивала лягушка, зеленая, как молодой листок, и разбрызгивала по сторонам мелкие капельки.
Острый щуп, раз за разом погружаясь в землю, на что-то наткнулся. Сапер опустился на одно колено. Раздвигая траву, он вспугнул из-под танка глупого маленького зайчонка, который удрал в глубокую борозду у межи. Сапер с минуту наблюдал, как колышется трава над серым, а потом начал осторожно, медленно вывинчивать взрыватель. Он поддался легко, но мальчишечье, совсем еще детское лицо с курносым носом и горстью веснушек покрыли крупные капли пота. Когда он, вот так нагнувшись, стоял на коленях, было видно, что гимнастерка для него слишком просторна, а автомат слишком велик.
Обезвредив мину, он встал, снял фуражку, вытер лицо вынутым из кармана чистым полотенцем и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Спиной он опирался на остов танка. Рядом, в цветущем терновнике, сговаривалась пара синиц, и самец пел все громче и громче, казалось, в горле у него играли серебряные колокольчики.
Открыв глаза, солдат оглянулся на избу Черешняков. Над новенькой крышей торчал шест с венком и лентами. Сапер вздохнул, смерил глазами, сколько еще осталось ему работы на этом поле и как высоко стоит солнце, и снова взялся за щуп.
Склонившись и вглядываясь в землю и поблескивающее острие своего щупа, он не заметил, что командир взвода с шинелью через руку и с вещмешком, заброшенным на одно плечо, несет на место своего постоя радиоприемник. Если бы видел, наверное, побежал бы ему на помощь мимо разбитого танка, через разминированное поле. А сейчас хорунжий сам тащил неуклюжий прямоугольный ящик вплоть до того места около хаты, откуда он увидел вдруг три неглубоких отвала земли на ржаной стерне. «Где старик взял лошадь?» — подумал он с удивлением, потому что в деревне не было ни одной.
И тут показался Томаш, низко склонившийся как под огромной тяжестью, с хомутом наискось груди. Он упирался ногами в землю, веревками без валька тянул плуг, который направлял отец.
— Пая Черешняк! — окликнул хорунжий.
Плуг остановился. Старик медленно разогнул спину.
— Что? — спросил он охрипшим голосом.
— Вечер.
— Вечер? Ну, тогда конец. Выпрягайся, Томусь.
Оба подошли к офицеру, и в этот момент что-то сверкнуло, они услышали взрыв и короткий крик. Тучка серой ныли повисла над разбитым танком.
— Черт! — выругался хорунжий.
Бросив приемник и вещи на землю, он побежал через поле в сторону, где раздался взрыв.
После ужина жена Черешняка понесла корм поросенку, а мужчины остались в избе. Карбидная лампа своим ярким пламенем рассеивала мрак. Томаш чинил простреленную гармонь, которую купил на рынке в Козенице у раненого красноармейца. Затыкая пальцами дыры, он пробовал проиграть несколько тактов. Старик скобелем стругал валек.
Хорунжий в задумчивости оперся головой о ладони, а локтями о стол, сколоченный из досок. На столе лежало несколько картофелин в мундире, половинка солдатского хлеба, стояла банка консервов, разрезанная надвое. И одиноко лежала ложка — резная деревянная ложка молодого сапера.
Черешняк продолжал рассказывать неторопливо, с паузами, обстругивая для валька кол:
— …После боя я не хотел даже и напоминать, а генерал меня догнал и говорит: «Заслужил»… — Упала толстая стружка, блеснуло лезвие. — «Ты заслужил, как никто другой. Вот тут квитанция на дерево, бери». Так и сказал. И орден я должен был получить, но они сразу пошли дальше, на Варшаву.
Хорунжий слушал и не слушал. Потянулся за ложкой сапера, взял ее в руку.
Черешняк прервал свой рассказ, потер заросший подбородок и сказал:
— Выживет.
— Конечно, выживет, — ответил хорунжий, — только без кисти останется. Поплачет его мать! Такой молодой…
— Пан хорунжий! — шепотом заговорил Черешняк. — У меня ведь было двое сыновей, остался один. Но я уже свое отплакал. Надо сеять. Пахать и сеять. — Он ударил кулаком по столу, глянул на сына и крикнул: — Да перестань ты пиликать!
— Гармошка-то пулей пробита. Вот починю, по-другому запоет.
— Да вы, пан Черешняк, не сердитесь. Я ничего не прошу, ничего не требую, — сказал хорунжий, взглянул на часы и буркнул: — Черт! Уже передают известия.
Протянув руку к подоконнику, он включил приемник, настроил его и поймал последние фразы сообщения:
«…Вместе с советскими войсками в боях за освобождение Гдыни и Гданьска принимала участие 1-я танковая бригада имени Героев Вестерплятте. На Длинном рынке, на башне старинной ратуши, при звуках национального гимна был поднят польский флаг. Гданьск, когда-то наш, снова стал нашим…»
— Моя бригада! — не выдержал старик.
Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и замолчал. Не слышал ни гармошки, ни жены, просившей его о чем-то, а только исступленно строгал. Пахнущие лесом стружки свивались в спирали, падали на пол и там, в тени, белели, как бумажные цветы.
Закончив, Черешняк осмотрел валек при свете, поставил его в сени и тоном, не терпящим
