неудовлетворенности, и я велел снять еще один дубль.
— По-моему, все в порядке, — проворчал старый оператор.
— Да уж точно, в порядке, — нестройным хором подтвердили столпившиеся вокруг него ветераны.
Организация съемки отнимала массу сил, и они боялись, что режиссер-новичок будет выжимать из них все соки в погоне за недостижимым совершенством. К тому же они чувствовали, что я не очень понимаю, чего хочу добиться.
— Пожалуйста, я прошу повторить еще раз, — настаивал я.
Они нехотя повиновались, но всласть потянули время, расставляя по местам всю массовку. Наконец все было готово для съемки нового дубля, я быстро скомандовал начинать, но когда статисты устремились к чудо-машине, какому-то типу внезапно надоела вся эта бессмысленная съемочная канитель. Он повернулся и пошел прочь от велосипедистов, наверное, в поисках кружки пива, причем шел он прямо на камеру.
— Стоп! — заорал я. Теперь я точно понял, чего мне хотелось. Поставленная мною сцена была слишком совершенной, слишком придуманной, слишком теоретической; во всех киножурналах, которые мне приходилось видеть, всегда мелькали люди, которым было наплевать на происходящие события, какими бы сногсшибательными они ни были.
Я приказал снять еще один дубль, но теперь я расставил в парке нескольких «случайных» прохожих и велел им уходить прочь от места всеобщего ажиотажа. Они так и сделали, и именно это внесло в мой безукоризненно отточенный эпизод тот сумбур настоящей жизни, которого ему недоставало.
В этот краткий момент хватило незначительного толчка, чтобы я буквально прозрел. Я понял, что правду жизни на экране придают те, кто отрицает ее логику.
Так ужасно молоды
Режиссеру во время съемок приходится держать в голове весь фильм, чтобы в конце концов сотни крохотных эпизодиков соединились в одно целое. Можно сравнить эту работу с попыткой удержать карточный домик на ладони в течение трех месяцев, и она требует огромной сосредоточенности. Сейчас, когда я снимаю картину, моя жизнь останавливается. Мне никогда не удавалось одновременно снимать фильмы и крутить романы.
Но «Дедушка-автомобиль» был карточным домиком Радока, а я был всего лишь его скромным помощником. Выпадали тяжелые дни, когда приходилось работать по четырнадцать или шестнадцать часов, но мне не нужно было работать дома по вечерам, и я был полным сил здоровым двадцатитрехлетним парнем, так что я позволил самой настоящей, из плоти и крови, немыслимо чистой француженке разбить мне сердце.
В наши дни трудно представить себе, какой была отрезанная от мира Чехословакия в пятидесятых годах. Только немногие звезды спорта и политики могли ездить на Запад, и редкие иностранцы заезжали в Прагу. Для участия в нашем фильме были приглашены иностранные актеры, и, когда начались съемки, среди нас внезапно появились французы. Их приезд произвел впечатление, подобное прилету инопланетян.
Я старался не пялиться на них, но сразу же заметил среди приехавших хрупкую девушку с большими зелеными глазами и длинными черными волосами. Она была очень красива и явно отвечала на мои улыбки. Звали ее Софи Селль, и я скоро узнал, что она приехала не для работы в фильме. Она приехала со своими родителями-актерами, Раймоном Бюиссьером и Аннет Пуавр, исполнителями главных ролей; кроме нее, они привезли в этот рабочий отпуск в Чехословакию еще и бабушку.
Мы с Софи стали подолгу гулять вместе. Мы чудесно проводили время, просто пытаясь объяснить друг другу самые простые вещи. Мы оба знали по нескольку английских слов, Софи испытывала на мне свой запас из двадцати слов по-чешски, а я на ней — плоды когда-то взятых двадцати уроков французского. Ей был двадцать один год, и, когда мы оставались одни, она вела себя соответственно, но когда мы познакомились поближе, стала настаивать, чтобы мы встречались тайно. Я не понимал, почему Софи так боится, что люди увидят нас вместе, а она никак не объясняла мне этого, но я не протестовал. Я нравился ее бабушке, и она помогала нам почаще оказываться наедине, и постепенно я понял, что влюбился в Софи.
Как-то вечером я назначил ей свидание в мастерской моего брата Павла. Софи должна была улизнуть из гостиницы, когда родители лягут спать, но ее все не было. Я ждал больше часа, а потом ко мне прибежала бабушка. Она была страшно расстроена.
Я не сразу понял, что хотела объяснить мне старая дама: больше мне нельзя было видеться с Софи. Я никак не мог уяснить, в чем причина этого запрета, потому что бабушка сказала только, что отец Софи узнал о наших свиданиях.
— Ну хорошо, он узнал, так что же? — спросил я.
Мой французский был так ужасен, что старушка тоже не поняла меня и не смогла дать мне ответ, который прояснил бы ситуацию.
После этого ночного визита бабушки я редко видел Софи даже на площадке. Когда она приходила, отец не спускал с нее глаз даже во время съемки. Она избегала меня, когда видела, что он следит за ней, но за его спиной посылала мне длинные, полные чувств взгляды.
Наконец однажды вечером мне удалось уединиться с ней на минутку.
— Бога ради, что там такое с твоим отцом? — спросил я.
Софи посмотрела на меня своими громадными глазами, а потом стала объяснять, очень медленно, чтобы я понял:
— Мой отец любит меня.
— Ну и что, Софи?!
— Он не мой отец. Не родной.
Бюиссьер женился на ее матери, когда Софи была еще ребенком, и впоследствии стал испытывать к падчерице чувства собственника. Узнав, что она влюбилась в меня, он пригрозил уйти из картины. Эта новость меня сразила. Софи пора было уходить; глаза ее переполняли слезы.
Больше мы ни разу не встречались наедине. Я испугался и перестал преследовать ее. Я представил себе, что произойдет, если Бюиссьер действительно уйдет из картины, и по моей вине так и не будет снят «Дедушка-автомобиль». Это была одна из самых крупных чешских постановок того десятилетия; я больше никогда не смог бы работать в кино. А я был слишком большим трусом, чтобы пойти на такой риск.
Когда сняли все эпизоды с участием Бюиссьера и его жены, они стали собираться домой, в Париж. Радок и еще несколько членов группы пришли повидаться с ними в гостиницу «Амбассадор». Мне не составило труда затесаться в эту делегацию, так что я смог сказать вымученное «до свиданья» Софи. Я понял, что не могу владеть собой. Когда Софи и бабушка стати устраиваться на заднем сиденье машины, я повернулся и быстро ушел. Из моих глаз катились слезы величиной с фасолины. Пришлось хорошенько напиться, чтобы восстановить душевное равновесие.
Я написал Софи несколько писем, она пару раз ответила. Потом письма прекратились. Я нашел кого- то, кто помог мне написать вежливое письмо бабушке, чтобы узнать, что случилось с Софи.
Софи вышла замуж. Она познакомилась с марокканским банкиром и жила теперь в Северной Африке. Спустя несколько лет я узнал, что Софи попала в страшную катастрофу. Она вела на бешеной скорости свой «ягуар» где-то на Ривьере, и машина опрокинулась. Софи чуть не погибла. Она перенесла несколько операций и долгие месяцы пролежала в клинике.
В 1963 году, когда моего «Черного Петра» стали включать в программы фестивалей, я смог наконец поехать в Париж. Я разыскал бабушку, и она сказала, что мне повезло. Софи как раз была в городе.
Мы пообедали вместе. Это была очень трогательная встреча. Софи еще не было и тридцати лет. Она все еще была очень красива, но я замечал в ней последствия страшной аварии. Иногда ее движения казались странно неуверенными, она стала серьезнее смотреть на жизнь, ее окружала некая аура. Из-за всего этого она казалась еще более хрупкой.
Мы выпили много вина. Мы оба думали о том, как по-другому могли бы сложиться наши жизни, если бы то или иное событие произошло бы иначе, но не говорили об этом. А потом, совершенно без связи с
