занемел и никак не отозвался.
– Ты не заболел, случаем? – поинтересовалась она, прикладывая к его лбу ладонь. – Горячий, что ли?
Александр Ильич деревянно отмахнулся.
– Искупался, Лариса, в вашей запруде, дуралеюшка-то мой, и вот – простыл, – притворившись равнодушной к неласковому мужнему обхождению, с неестественным задором в лице обратилась она к распаренной, уставшей после беготни по городу подруге. А бегали они в поисках сувениров – засушенных и покрытых лаком омулей, кедровых шишек, тоже лакированных, и чего-нибудь еще, как выражалась Вера Матвеевна, 'экзотического', для своих израильских знакомых и чтобы в закусочной по стенам развешать – 'для экзотики', 'чтоб клиентам было приятно'.
– Кто же в Сибири в августе купается? – не унималась Вера Матвеевна. – А мог, Лариса, и заразу какую-нибудь подцепить в этой вашей помойке. Как думаешь?
– Зачем ты так, Вера, – 'помойка'? – не смогла, как ни пыталась, притвориться необиженной щепетильная Лариса Федоровна. – Конечно, почистить малость надо бы… – Но еще слов в защиту запруды не отыскалось у нее, одни вздохи. Ушла на свою половину дома.
– Саша, измерь температуру!
– Отстань.
– Какие мы тут все недотроги!
Весь день молчала с мужем.
Вечером в постели он повинно прильнул носом к ее широкой мягкой спине:
– Вера, Верушка, обиделась, что ли?
– А ну вас всех…
– Горько мне, родная, что запруду сгубили… Понимаешь, не под мышкой у меня надо было измерять температуру, а в душе моей: уже кипит она. Чуешь?
– Думаешь, мне не жалко запруду?
'Скорее бы выкарабкаться из этого ада!' – хотелось ей сказать, если не крикнуть.
Не дерзнула, не посмела. Заставила себя подумать о приятном: 'Надо же, так легко и быстро заполучили пенсии. Думали, не преодолеем загвоздок, раскошелимся на взятки. Какая удача – деньги остались и для сувениров, и для отдыха на море… Так-так, а какой теперь у нас ежемесячный доход? – И она, рассеянно прислушиваясь к похрапыванию неспокойно засыпавшего мужа, мысленно считала и пересчитывала новый ежемесячный доход своей семьи и прикидывала: – А не расширить ли закусочную до ресторанчика?..'
Надо основательно подумать Вере Матвеевне.
Невозможно было Александру Ильичу покинуть родину, не побывав на Байкале. Предложил семьями пожить на его берегу денек-другой.
Вера же Матвеевна не рвалась к Байкалу:
– Помню, помню: холодрыга там. И летом, и зимой озноб пронимает! Поезжайте-ка без меня. Простыну, точно вам говорю!
Но супруг чуть не силой усадил жену в 'Жигуленок' и всю дорогу молчал с ней, как она не тормошила его исподтишка и не шипела ласково в его ухо:
– Ну, что ты опять дуешься, как мальчик? Ты любишь Байкал, а мне по сердцу Средиземное море. Каждому – свое, согласись.
Дни стояли ясные, мягкие. Небо раскрывалось по утрам широко и глубоко. Байкал лежал тихий и необъятный, шуршал галькой, будто поглаживал берега. На горизонте небо и озеро сливались в единое и нераздельное целое, и трудно порой было угадать, где же что заканчивается или, напротив, начинается. Горы противоположного берега реяли выбеленными шелковыми полотнищами каких-то неведомых парусников, но к полудню, когда солнце разгоралось ярко и ослепляюще, тоже растворялись в озере и небе.
Вера Матвеевна страшно скучала, не вылезала из палатки, жалуясь на холод. Лариса Федоровна помогала своему не умевшему отдыхать мужу рыбачить и коптить рыбу. Александр же Ильич первый день оторопело смотрел вокруг, не участвовал в общих делах, опаздывал к столу – расстеленной на камнях клеенчатой скатерти, уходил по заваленной сушняком и огромными камнями косе далеко-далеко или забирался на скалистую сопку и оттуда часами щурился в густую даль. И на следующий день, до самого вечера, до отъезда, молчал и грустил. Не рыбачил с братом, не коптил с ним рыбу. Сидел на прогретых до жару гладких валунах и просто смотрел на воду, слушал волны.
– Байкал мне чем-то напоминает Мертвое море, – обронила Вера Матвеевна в разговоре с Ларисой Федоровной. – Но на Мертвом можно лечиться, а тут руку опустишь в воду – паралич хватит. Б-р-р! И ревматизм заработаешь. И простынешь даже летом. Как вы все не мерзните? – И она стала преувеличенно дрожать, кутаясь в платок.
Александр Ильич, в одних трусах лежавший на камнях, расслышал, приподнял голову, молча с перекошенными губами взглянул на супругу, отвернулся. А потом – часа два уже минуло – вдруг выкрикнул, когда она проходила мимо него:
– Сама ты мертвая!
– Господь с тобой! – перепугалась Вера Матвеевна и ладонью хлопнула мужа по спине, очевидно принимая его выходку за шутливую игру.
Когда покидали озеро, Александр Ильич неожиданно глубоко как бы икнул, спрятал ото всех лицо.
– Чего ты, Саша? – обеспокоилась Вера Матвеевна, с трудом сдерживая в себе радость отъезда. – Сердце?
Супруг со склоненной головой влез в 'Жигуленок' и больше не взглянул на Байкал.
– Дитя дитем, – обиделась Вера Матвеевна, своим дородным телом разваливаясь на сиденье и грубовато-плотно прижимая супруга к противоположной дверке, хотя обоим можно было сидеть свободнее, не касаясь друг друга. Почувствовала у своего бедра что-то невыносимо-твердое. – Ты что, камень с собой взял?
– Не твое дело.
– Сувенирчика захотел? На память о седом Байкале? Что же такой махонький камушек выбрал? Кажется, всего килограммчика на три потянет. Прихвати лучше вон тот – он тонны две весом и красавец из себя. Во будет память – большая да прекрасная!
Муж отмалчивался, сопел. Пот капал с его густых генсековских бровей. Камень, плоский, голубоватый, глянцево отполированный волнами, переложил на свои колени, чуть не рывком освободив его из-под бедра супруги. На вопрошающий взгляд Ларисы Федоровны важно сказал, поглаживая камень:
– Как застывшая байкальская вода.
– Да, необычный камень, – согласилась Лариса Федоровна, сдерживая улыбку: не обидеть бы деверя.
– Ой, Лариса, беда мне с моим мужиком: кто-то рыбу тащит с Байкала, а он – камень… Не в самолет ли ты с ним полезешь?
– В космический корабль.
– И шуруй с этим бесценным камушком хоть к черту на кулички в своем космическом корабле.
– И пошурую!
– Ребята, да не ругайтесь вы, – вмешалась в перебранку Лариса Федоровна, сидевшая рядом с мужем спереди. – Попрощайтесь-ка лучше с Байкалом: в кои-то веки свидитесь с ним.
Михаил Ильич не встревал в разговор. С притворной сосредоточенностью крутил облезлую баранку. Врывавшийся в оконце ветер путал его и без того встопорщенные волосы.
В ночь перед вылетом Александру Ильичу мучительно не спалось. Слушал дом, курил, сидя у темного окна. Всматривался в предметы, знакомые с детства, видел мерцавшую луной и звездами запруду. Утром жена обнаружила его сидя спящим на крыльце; в его рту торчала погасшая папироса, а у ног валялось с десяток окурков. Она подвигала бровями и спросила:
