Александр Попов
Смерть копейка
Лет десять назад лежал я в госпитале, так, из-за пустяка. Поправился быстро и уже готовился к выписке, но начальник отделения попросил задержаться недели на две-три – некому было ухаживать за тяжелобольными; с моим полковым начальством он договорился. Так я стал санитаром – какая разница солдату, где служить?
Уходили последние дни февраля, пасмурного, сквозисто-ветреного, с короткими, урывистыми пригревами солнца. Я из окна наблюдал неспешную жизнь Урюпки – маленького дальневосточного городка. Серые одноэтажные здания, забрызганные грязью труженики-грузовики, бредущие в хлебный магазин бабушки, темный, стареющий снег, расползающийся по откосам оврагов и кюветов. Посмотришь, посмотришь из окна и невольно зевнешь.
Свою работу я обычно выполнял проворно – кому 'утку' поднесу, где полы подотру, что-то еще по мелочи сделаю. Работа не трудная, спокойная. Мои больные оказались не особо тяжелыми. Помногу часов читал и зачастую просто-напросто лентяйничал, валяясь на кровати или всматриваясь в скучную предвесеннюю землю. Неясные мысли сонными тенями покачивались в голове; душа лежала во мне глубоко и безмятежно. Я всем своим существом отдыхал от маетной полковой жизни, от зычных голосов командиров, от высокомерия старослужащих, – я отслужил всего три с небольшим месяца. Можно сказать, что я утонул в самом себе, затаился. И полусонные лежачие больные, и глухая тишина пустынных коридоров, и участливо-спокойные голоса и взгляды медперсонала – все словно усыпляло меня. Из прочитанного решительно ничего не запоминалось, а куда-то уходило, как вода в песок.
Как-то под вечер привезли двух больных. В наше отделение прикатили их одновременно, на тележках, но поместили в разные палаты-одиночки. Заведующий велел мне ухаживать только за ними; и медперсонал, и больные называли их между собой 'смертниками' – оба, как мне сказала дежурная сестра, могли вот-вот умереть. Как-то внутренне придавленный и напуганный этими страшными словами, я пошел к своим новым подопечным.
Тихонечко вошел в первую палату и остановился возле дверей, потому что не смог пройти дальше, – лежал он передо мной на тележке, полуобнаженный, большой и хрипящий. Кажется, спал. Я не в силах был подойти к нему – страшно было мне. Он – словно освежеванная туша. Конечно, грубое сравнение, но не нахожу других слов. Правая часть лица была разворочена, глаз отсутствовал, вместо горла – темная трубка, не было правой руки и левой ноги до колена, живот располосован; а также отсутствовало то, что чуть ниже живота.
Я закрыл глаза.
Открыл.
Лежит, он же. И все такой же.
Вдруг распахнулся его единственный глаз, пронзающе и хищно. Осознанно, с недоверием посмотрел на меня. Медленно поднялась смуглая рука и нажала на горловую трубку, – раздался хрип. Я не сразу понял, что это слова. Призывно пошевелился палец. Я склонился к лицу раненого.
– Ти какой завут? – различил я в хриплых звуках.
– Сергей, – протолкнул я.
Он был южанином, быть может, таджиком или узбеком, но точно не знаю.
– Мэня… – назвал он свое имя, но я не расслышал и не переспросил; мне послышалось слово Рафидж, – так и стал его звать. Ему было лет восемнадцать, как и мне.
Он поднял большой палец на руке, давая мне понять, что – хорошо, отлично, и – улыбнулся. Да, да, улыбнулся – желтой корковато засохшей нижней губой, шевельнувшейся ноздрей раздробленного носа и бровью-болячкой. Я тогда подумал, что Рафидж будет жить.
Он закрыл глаза и, видимо, сном тщился уйти от болей и мучений.
Я ушел ко второму больному. Он лежал на кровати, укрытый по пояс простыней, и тоненько, жалобно стонал. Рядом гудел отсосник, выкачивая из груди гной. Больной показался мне тусклым, печальным, сморщенным стариком. Но, присмотревшись, я обнаружил, что морщины неестественные – кожа стягивалась от натуги, изредка расслаблялась и распрямлялась, и на его унылом бескровном лице я различал зеленовато-синие прожилки, будто полоски омертвелости. У парня оказалось огнестрельное ранение легкого. В палате стоял запах разложения.
Он лежал с открытыми глазами, но, сдавалось, ни меня, ничего вокруг не видел. Я подумал, что он живет уже не здесь, а где-то там – далеко-далеко от нас.
– Судно, – произнес он с полувздохом, очень тихо.
Выходило, что все же видел меня.
Я принес.
– Как ты себя чувствуешь, парень? – полюбопытствовал я.
– Ты все равно не поймешь.
Он говорил задыхаясь. Чувствовалось, что ему доставляет физическую боль каждое произнесенное слово.
Я чуточку обиделся и направился к двери.
– Умру… скоро умру… – услышал я, но не понял – то ли спросил он, то ли утвердительно сказал.
– Не говори глупости, – постарался мягко возразить я, но, кажется, получилось грубовато. – У тебя пустяковая рана, а ты помирать собрался. Посмотрел бы ты на таджика из соседней палаты – как его разворотило гранатой! Мясо, а не человек, однако улыбается.
– Мне больно, – выдохнул он и закрыл глаза; на его впалые синеватые щеки выжалась из-под припухших век влага.
– Все будет хорошо. – Но верил ли я своим словам?
– Тебя как зовут? – спросил я.
– Иваном.
Я назвал себя, однако продолжать разговор мне почему-то не хотелось. Постоял и вышел.
Неделя прошла быстро.
По утрам в морозном густом воздухе метались, гонимые ветром, снежинки; однажды я проснулся, а за окном – белым-бело. Снова пожаловала зима. Из открытой форточки тянуло влагой; припало к земле пастельных синеватых тонов небо. Мне было зябко, неуютно, но от тоски я избавлялся, ухаживая за больными, Иваном и Рафиджем.
Они, вопреки предсказаниям и ожиданиям многих, понемногу выздоравливали, становились разговорчивее, особенно Рафидж. Он и поведал мне первым, что с ним приключилось.
– Гдэ, Сэргэй, у мэня голова? – спросил он как-то раз.
Я усмехнулся и дотронулся до его лба пальцем.
– Ва-а! Какой он голова? Качан капустэ. Вот он что такой.
Рафидж попытался взмахнуть рукой, но боль словно ударила, и он застонал. Южный кипящий темперамент требовал жестов. От досады, что не может полностью выразить свои чувства, он выругался.
– Почему ты так ругаешь свою голову?
– Он – плехой голова. Я взял граната, дернул колечко и хотел бросат ее. А голова? Что он сделал, этот глупый голова?
Рафидж настолько вошел в роль гневного судьи, обличителя, что буквально жег меня своим одноглазым
