Счастье, несчастье...

Хорошо. Ровно в восемь ты уйдешь. Садимся!

Началось то веселье, чистое, беспримесное, кото­рое бывает в начале пира, а потом, когда наедятся, уже не бывает (обстоятельство, над которым стоит задуматься).

—  

Послушай,— сказал Отец Бабушке,— сегодня такой день... Скажи, если вот так с ходу вспомнить жизнь, а у хирурга жизнь — интересней не придума­ешь,— что тебе сразу вспоминается самое яркое? Или так с ходу не скажешь?

—  

Почему не скажешь,— тотчас откликнулась Бабушка.— Я точно знаю такой случай. Единствен­ный в своем роде. Хотите?

Все хотели.

—  

Было это после войны,— начала Бабушка.— Я тогда работала, как вы знаете, в больнице неболь­шого городка. Из соседних деревень к нам обраща­лись за помощью. Машина у нас была только грузо­вая, и мы, врачи, выезжали на лошадке, которой правил кучер Назар. Был он человек до крайности медлительный, флегматичный, никогда ничему не удивлялся, лошадка была ему под стать и тоже ничему не удивлялась. Однажды нужно нам было ехать на очень важную для нас конференцию. Езди­ли мы в областной центр поездом, а до станции нас довозили на той самой больничной лошадке.

И вот мы с моей сестрой (замечательная была хирургическая сестра) собрались, сели на нашу до­щатую тележку, поджали под себя ноги, потому что свесить их мешали довольно высокие борта (бог знает, кому они были нужны) и поехали. Лошадка наша еле трусила, а мы выехали поздно, опаздывали, волновались, что не успеем к поезду,— а следующий был через два часа, пропала бы наша конференция! И потому все время кричали: «Назар! Назар! Поско­рей!» Он, не говоря ни слова, нахлестывал лошадь, а лошадь нисколько шагу не прибавляла. Ее наши дела не касались. Дорога тянулась все проселком, довольно тряским. «Назар!» — время от времени кричали мы, Назар хлестал лошадь, а та шагу не прибавляла. От волнения, от нетерпения мы с моей Софьей Захаровной даже подпрыгивали. И вот тогда у телеги под нами провалилось дно.

Бабушка сделала паузу, чтобы переждать Ленин визг.

—  

Провалилось, значит, под нами дно, и ноги на­ши оказались на земле, а мы сами в движущемся дощатом четырехугольнике телеги. Пришлось нам перебирать ногами. «Назар! — кричали мы.— На­зар! Ради бога!» Назар, натурально, не обернулся, а хлестнул лошадь. И вот эта проклятая тварь, долж­но быть, все-таки обернулась, во всяком случае ей вдруг стало весело, и она понесла. Кот, девятый час.

— 

Я... немного опоздаю,— ответил Колька, ста­раясь не смеяться.

—  

Ну, зачем же опаздывать. Ступай, ступай.

— 

Да что ты меня гонишь, я хочу послушать.

Но тут все закричали, чтобы Бабушка продол­жала.

—  

Что говорить? Мы с Софьей Захаровной взя­лись за переднюю перекладину телеги и побежали. Что есть силы кричали мы: «Назар!» — но он, обра­дованный, что лошадь наконец-то скачет, нахлесты­вал ее шибче. Мы пытались было толкнуть его в спи­ну, но он, как видно, решил, что мы опять его торо­пим, а потом мы его больше уже не толкали, а только

, старались покрепче держаться и быстрей перебирать ногами. Мы с Софьей Захаровной были примерно одного роста, только она чуть потолще, так что состав­ляли недурную пару. Колька! Часы!

— 

Да нет же!

— 

Так мы въехали в поселок, что при станции, которая была как раз в другом его конце. Мы держа­лись. Проклятая лошадь шла уже вскачь, и можете себе представить, что бежали мы быстро. «Тройка.

птица тройка,— думала я.— И какой русский не любит быстрой езды».— «Доктор!— кричали мне встречные.— Анна Васильевна! Куда вы это?» Я попробовала было им улыбнуться, чтобы показать, что все в порядке. А за спиной нашей слышался то­пот, это поселковые ребятишки пытались нас нагнать, но не могли. Куда там! Поднимая столб пыли, мы с шиком осадили прямо у кассы.

—  

А поезд?— спросил Колька среди всеобщего хохота.— Вы успели на поезд?

—  

Еще бы,— с  достоинством ответила Бабуш­ка.— Мы даже рано еще прибежали.

Памятуя лозунг, вывешенный

здесь

на стене — «Число дающих советы существенно превышает чис­ло тех, кто хотел бы их слушать»,— будем осторож­ны с советами и назиданиями, просто я призываю приглядеться к этой семейной сцене. В ней нет ничего многозначительного. Наши нравственно-философ­ские обобщения присутствуют тут разве что в под­сознании взрослых; и цель — уменьшать количество зла в мире — тоже едва ли ясно осознана, но сейчас, пожалуй, достигается именно она. Конечно, всем ве­село в этот час, просто весело, и Бабушке тоже, у нее легко на сердце; все ее любимые с нею, пожалуй, она даже готова сказать мгновенью «помедли, повреме­ни». Но была у нее и своя особая цель — хотелось ей, чтобы Колька не уходил из дому. И он остался.

Но оставшись, он впитывал, не мог не впитывать славную, веселую атмосферу семьи, эту душевную легкость. Растопит ли она лед его сердца, трудно сказать (очень уже крепок лед)? Но если такой процесс начнется, немалую роль сыграют в нем ми­нуты семейного единства. И конечно, потом (когда Бабушки давно уже не будет на свете) вспомнится ему и этот вечер, и пирог с капустой, и розы, которые сперва плавали в ванне лицом вниз, а потом стояли на столе все в дрожащих водяных каплях, и, уж конечно, сама Бабушка, которая, держась за перед­нюю перекладину телеги, так усердно — и так успешно!— перебирала ногами.