Счастье, несчастье...

тончайшие разра­ботки, может быть, даже рекомендации. Ведь тучей идут на человека вопросы. Как разобраться в себе самом? Что делать с собой в часы тоски? Как остано­вить себя в минуту гнева? Что делать, если поднима­ется в душе ненависть, жажда мести? Как вести себя в тот трудный — начальный — период брака, когда потухает влюбленность? Как поступить, если жад­ность, алчность разгорелась в душе и сил нет как хочется любыми путями получить в собственное вла­дение дачу или машину или какое-нибудь другое имущество? — как справиться с этими недостойными чувствами и соблюсти достоинство? Как сладить с эгоизмом, своим и другого? Как разобраться в пу­танице отношений, как разрешать конфликты, га­сить обиды, когда прощать, а когда нельзя? На все эти вопросы, сколь бы ни были они конкретны, могут быть ответы, общие для всех.

Мы мало изучаем повседневность. Мало иссле­дуем пороки и страсти человеческие. Самих себя знаем плохо, подчас не в силах предсказать собст­венных поступков. Многие годы нас не только не учили самоанализу и самоконтролю, но эта важней­шая работа духовной «сангигиены» была зачислена в графу интеллигентского самокопания и рассмат­ривалась как некая слабость. Вот так и получилось, что мы утеряли многое из нравственного опыта пред­шествующих поколений, прервалась нить нравствен­ной мысли, нравственных споров, нет в нашем соз­нании ни Марка Аврелия, ни Руссо, ни Толстого, ни Швейцера с их напряженными, подчас мучитель­ными нравственными исканиями (тут важней всего поставленные вопросы, но иногда и ответы). Русская литература дает нам замечательные образцы нравст­венных исследований, стоит вспомнить «маленькие трагедии» Пушкина — как не воспользоваться нам пушкинской проницательностью, когда, например, раскрыл он нам душу завистника — этот сплав злобы, хитрости и боли. С той же проницательностью разглядел он и самый механизм зависти, излюблен­ный прием этого порока рядиться в одежды добро­детели — не только перед другими, но и перед самим собой. Кажется, никогда еще не было показано миру, с какой мощностью включается в душе аппарат са­мооправдания, с какой бешеной страстью и болью работает! Вот что должно бы стать предметом семей­ного чтения — и дивная красота пушкинских строк поможет тут нравственной работе. А Чехов? А Досто­евский? Используем ли мы их духовный опыт?

И что-то не слышно нынче нравственной пропо­веди, горячей, увлекательной, которая говорила бы с человеком о самом для него важном — о том, как прожить ему его единственную жизнь.

Мы говорим, что семья должна быть первой и глав­ной хранительницей нравственных традиций народа, а на практике, увы, не раз видели семьи, лишенные внутренних нравственных скрепов, отцов и матерей, беспомощных не только перед трудностями жизни, но и перед безумством собственных страстей.

Но ведь и в тех семьях, где преобладает дух спо­койствия и разума, где царит благородная сдержан­ность, где чувства и слова подконтрольны, а нрав­ственная настороженность позволяет увидеть жиз­ненные ошибки (у кого их не бывает!), и здесь могут возникнуть трудные и даже неразрешимые задачи. Вы помните, Отец называл своего Кольку «черным ящиком» («черный ящик» — термин пошел от электромеханики — это устройство, внутренняя структура которого неизвестна, судить о ней можно только по сигналам, получаемым «на выходе»). Ведь то, о чем в семье старались не думать и беспре­станно думали, произошло именно с Колькой, это он был предметом великой тревоги. Вы, может быть, полагаете, что он плохо учился, был ленив, прогу­ливал? Когда бы так! Нет, он как раз учился прекрас­но, особенно по математике. Именно в связи с ней все и произошло.

Однажды Кольку вместе с двумя его товарищами послали на городскую математическую олимпиаду. Задачки на ней оказались очень трудными, ребята потихоньку спросили у Кольки, самого сильного, правильно ли их решение. Нет, неправильно, ответил он и подсказал им решение, которое на самом деле было неверно. Сам-то он, конечно, правильно решил. Колька занял первое место и получил всякого рода награды, ребята не получили ничего. Когда они, разобравшись, поняли, в чем дело, и подступили к нему, требуя объяснений, он и объяснил им с совер­шенным хладнокровием — да, он сознательно дал им неверное решение, пусть живут собственным умом, не надеются на других. «Зачем же было об­манывать!» — закричали они. «А затем, — ответил он улыбаясь,— что мне нужно было первое место».

Точно то же ответил он и дома, когда его призвали к ответу Отец, Мать и Бабушка. «Ты поступил под­ло!» — горестно корили они. Он пожимал плечами. «Ты понимаешь, что делалось в душе твоих товари­щей, когда они поняли твое предательство! Ведь они тебе поверили!» — «Их дело»,— ответил Колька. «Не только их. Смотри, все перестанут с тобой разговари­вать». Он только взглянул — вот уж, мол, чем ис­пугали.

Колькина холодная душа, эта его жесткая хватка, жажда любой ценой дорваться до первого места — вот что пугало взрослых. А Леночка с той проница­тельностью, которая иногда посещает маленьких, ска­зала как-то в очередной обиде, что, наверное, ее брату, как и Каю, попал в сердце осколок зеркала, дьявольского зеркала, которое разбилось и разлете­лось по свету на тысячи кусков (в семье только что прочли вслух «Снежную королеву» Андерсена), и сердце превратилось от этого в кусок льда. Взрослые чувствовали себя беспомощными перед этой ледяной холодностью. С ужасом видели они, что их мальчик в свои пятнадцать лет висит один в своем колодце и не чувствует от этого ни малейшего неудобства. Вот в чем была их вечная тайная боль.

А впрочем, жизнь семьи шла своим чередом, в за­ботах, трудах, ну и, конечно, радостях. Заглянем к ним в последний раз.

— 

Она сразу догадается, — сказала Лена.

— 

Почему?

Да по запаху. От пирога с капустой всегда такой запах.

—  

Нельзя же запретить пирогу пахнуть,— фи­лософски заметила Мать.

—  

А знаешь что? Давай испечем еще и пирожки с яблоками. Бабушка будет думать, что у нас только пирог, а вдруг окажется, что есть еще вкусные, теп­лые...

—  

Заманчиво, — сказала Мать.— Можно попробо­вать. Давай спросим у папы.

Позвали Отца, он сказал, что это замечательная мысль — и кому только она пришла в голову?

—  

Мне! Мне! — Закричала Лена и тут же вдруг увидела нечто накрытое полотенцем. Под ним оказа­лась целая гора пирожков с яблоками. Какой тут поднялся смех! Ну, скажите, ну чему они так весело смеялись? Лена — это понятно, она маленькая, но почему хохотала Мать и посмеивался Отец? В разгар этого веселого общения пришел Колька, сказал свое «здрасьте», спросил, что за «хипеж», а Лена стала его упрашивать посмотреть, как розы в ванне плавают лицом вниз — и с каким удовольствием.

—  

Надеюсь, что по крайне мере сегодня ты ни­куда не уходишь? — спросила Мать.

— 

Вот именно что ухожу,— ответил Колька.— Ровно в восемь часов.

—  

Постой... Но как же так... Сегодня день рож­дения бабушки...

—  

Ничем не могу помочь. В восемь ноль-ноль я отбуду.

— 

Куда?

—  

В направлении Н.,— сказал Колька и прошел в свою комнату.

—  Пусть как хочет,— сказала Мать.— Пусть как хочет, а мы будем праздновать без него.

— Не на цепь же его сажать,— сказал Отец.

Тут пришла с работы Бабушка и сразу сказала: «Чем-то такое тут пахнет», ее спросили, что она хочет сперва, подарки или пир, она твердо сказала: «Пир», и начался праздничный шум, но тут Лена не удержалась и доложила, что Колька уходит.

—  

Как это уходит,— удивилась Бабушка.— Кот!— Колька появился из-за двери.— Это правда, что ты уходишь?

— 

Ровно в восемь,— ответил Колька.

—  

Сколько у нас сейчас?— беспечно спросила Бабушка.— Половина восьмого?