английский в начальной школе, заодно занимаясь живописью. Говарду Ламенту предложили должность инженера на водопроводной станции в Ладлоу, городке в тридцати милях к югу от Солсбери.
Там, в Ладлоу, Говард и Джулия встретились и полюбили друг друга. И жизнь их могла бы сложиться, как у обычной счастливой пары, если бы не доктор Самуэль Андерберг.
Человек, круто изменивший их судьбы, лишь недавно возглавил родильное отделение больницы Милосердия в Солсбери. Андерберг был удивительный доктор — за двадцать лет он исколесил всю страну, принимая роды у негритянок и руководя послеродовой клиникой с заднего сиденья забрызганного грязью «лендровера». Жилистый, краснощекий, с пучками седых волос вокруг лысины, в разговоре доктор бурно жестикулировал — высказывал безумные идеи, размахивая руками и растопырив пальцы. При всем том правление больницы трижды отказывало ему в директорской должности из-за мятого твидового костюма, грязных ботинок и жеваного галстука, который он каждое утро надевал через голову.
Тем временем в больнице Милосердия сменилась целая череда директоров-щеголей: доктор Гладстон променял должность на более выгодную в Найроби; доктор Мэйси, нарушив договор, досрочно вышел на пенсию, а его преемник умер, прежде чем успели запомнить его имя. Члены правления в отчаянии кинулись на поиски нового директора — молодого, крепкого, не честолюбивого и не жадного до денег. При одном взгляде на доктора Андерберга становилось ясно, что он — именно тот, кого искали.
Самуэль Андерберг твердо верил, что в вопросах ухода за детьми западному миру есть что перенять у африканских матерей.
— Во-первых, — вещал он практикантам, — взять ребенка, прожившего девять месяцев во чреве матери, и запихнуть еще на девять месяцев в железную коляску — вздор. Вздор! — повторял он, тыча пальцами в потолок. — Лишать ребенка материнского тепла, стука сердца и тем более молока! Матери- негритянки день-деньской носят детей на спине — ближе к телу, ближе к сердцу, — и малыши довольны и счастливы. — Он небрежно указал на белую пару (больница была для белых), увозившую новорожденного в коляске с огромными колесами и козырьком. — А эти родители удивляются, почему их дети растут несчастными людьми!
— Но, доктор, — возразил прыщавый юнец в белом халате без единого пятнышка, — не станут же белые женщины таскать детей на спине, как дикари? Мы же цивилизованные люди…
— Цивилизованные? — вскипел доктор. — Этим словом прикрывают любые ужасы — от искусственного вскармливания до атомной бомбы!
— Вы против искусственного вскармливания? — шепнул другой возмущенный студент.
— В Африке, — объяснил доктор, — из-за нехватки чистой воды искусственное вскармливание для младенца смерть. Если бы соски, бутылочки и смеси появились двести лет назад, все мы вымерли бы от дизентерии. Конец человечеству!
Розовощекий мыслитель умолк, распустил студентов и, шаркая резиновыми подошвами по гладкому белому линолеуму, заспешил в палату Джулии Ламент.
— Пока без имени? — спросил доктор, разминая пяточки новорожденному Ламенту.
— Увы. — Джулия улыбнулась.
— Милая Джулия, у меня к вам просьба, — начал доктор, за трудностями в выборе имени угадавший здоровое упрямство и независимость, — а именно это ему сейчас и было нужно.
— Какая? — спросила Джулия, и польщенная и встревоженная столь доверительным тоном.
Доктор многозначительно сдвинул брови.
— Весьма неожиданная, но очень серьезная.
— Что за просьба?
— Одна из моих пациенток вчера родила недоношенного ребенка весом кило сто тридцать. Малыш в инкубаторе. Я хотел бы узнать, не дадите ли вы ей подержать крошку… крошку… Ламента, чтобы она привыкала обращаться с детьми.
— Подержать? — насторожилась Джулия.
— Главная беда — отчуждение, — объяснил доктор, — неприятие, чувство, будто ребенок для нее чужой.
— Только подержать? — недоверчиво переспросила Джулия.
— На самом деле, — доктор натянуто улыбнулся, — я подразумевал и кормление.
— Кормить? Моего ребенка?
— Представьте, Джулия, — сказал доктор, протягивая ей воображаемого младенца, — что вы так долго вынашивали ребенка, а теперь целый месяц не сможете к нему прикоснуться. Он в инкубаторе, борется за жизнь. Подумайте, чего вы теперь лишены! Вообразите чувство, будто вы остались без ребенка. Представьте, что ваши соседки по палате нянчат детей, а вы сидите одна. Представьте, что истекаете молоком, а кормить некого. Моя просьба может показаться безумной, но, уверяю, это очень распространенный обычай.
— В Европе?
— Нет, — уточнил доктор Андерберг, — в Африке.
— В Африке?..
Доктор, ожидавший недоверия, продолжал:
— Во-первых, тысячелетний опыт воспитания здоровых и счастливых детей что-нибудь да значит. — Он вздохнул. — А главное, ваше небольшое доброе дело поможет матери сохранить драгоценную связь с ребенком.
— Да, — осторожно согласилась Джулия, — было бы страшно эту связь утратить.
Доктор Андерберг хлопнул себя по колену:
— Я угадал, что вы бунтарка, Джулия. С первой нашей встречи я понял, что вы не такая, как все. Вы еще покажете обывателям, как надо жить!
Доктор умчался прочь, а Джулию одолевали неуверенность и сомнения. После расправы миссис Уркварт над Беатриче прошло пять лет. Жив ли еще в Джулии бунтарский дух? Она взглянула на своего дорогого малыша. Он пискнул, на миг приоткрыл глаза и — или это только почудилось? — едва заметно, весело кивнул.
В соседней палате, крепко зажмурив глаза, лежала грузная женщина. Ребенка рядом с ней не было. Мать, но как будто и не мать.
— Мэри? — окликнули ее.
Нет, послышалось. Никому она не нужна — ни медсестрам, ни врачам, ни Уолтеру, ни даже Богу.
— Мэри, откройте глаза.
Ни за что.
Вот бы отгородиться от мира! Не видеть, не слышать, не говорить — исчезнуть по собственной воле.
— Вот, познакомьтесь.
Мэри чуть приоткрыла глаза. Доктор Андерберг положил ей на колени маленький сверток.
При виде улыбки на крохотном личике у Мэри задрожали губы. Не выдав своих чувств, она стиснула неровные зубы.
— Это. Не. Мой. Ребенок.
— Не ваш, но он очень голоден. Сделайте доброе дело, покормите его.
Мэри, покачав головой, вновь зажмурилась.
— У меня и молока-то нет.
— Ну попробуйте! Пожалуйста!
Мэри неуверенно расстегнула сорочку. Ничего не выйдет. Внутри у нее пусто — ни молока, ни воли, ни жизни.
Вдруг малыш засопел, вздохнул, потянулся к ее груди, тычась туда-сюда носиком, и наконец ухватил сосок.
Ошеломленная его упорством, Мэри смотрела, как ребенок жадно сосет.
— Ах ты, черт! — шепнула она.
Доктор Андерберг радостно закивал:
