полагать, это была повальная дизентерия, вызванная, возможное дело, тем, что кто-то, прикрывшись порядковым номером, выбросил на рынок недоброкачественный продукт. В итоге нарушилась полная стройность жизни, потому что отправлять так называемые естественные потребности глуповцам тоже было велено по набату. Такое самовольство наверняка вызвало бы со стороны градоначальника самые лютые меры, кабы не то спасительное обстоятельство, что Карл Андреевич сам не вылезал из холодного нужника и знать не знал о повсеместно творившемся разнобое. На эпидемию из губернского города наехало семь душ лекарей и два знахаря, которые в силу несерьезного состояния тогдашней медицинской науки начали пользовать глуповцев, первые — раствором марганцовокислого калия, а вторые — настойкой на жженой собачьей шерсти, и вдруг город вообще прекратил отправлять так называемые естественные потребности. День не отправляют, другой не отправляют, третий не отправляют, и поэтому, конечно, на четвертые сутки от двора ко двору стало распространяться угрюмое подозрение: «Залечили…»
Семь лекарей и два знахаря, от греха подальше, упаковали свои пожитки и бросились вон из города, но у заставы их давно поджидала толпа горожан, предводительствуемая мужиками из рода Проломленных Голов, настроенная более или менее кровожадно. Если бы медицина повела себя достойным манером, то есть слукавила бы, что-де курс лечения она провела единственно верный и просто это у глуповцев такой резко континентальный кишечный тракт, то, скорее всего, медицину бы безболезненно пропустили, но лекари со знахарями малодушно повалились глуповцам в ноги и, как сообщает летописец, «были жестоко биты, а когда вышло из злодеев последнее издыхание, то обществом побросали тела в колодец и засыпали их землей».
По этому случаю в Глупов нагрянуло специальное следствие, но, поскольку массовое преступление у нас как бы даже и не преступление, а почти что шалость, дело спустили на тормозах. Следователи только объели город, чем обрекли его на продолжительное продовольственное прозябание, посекли выборочно десяток-другой порядковых номеров и для памяти посрывали с детских мундирчиков медные петушки. Тем и закончилось первое избиение медицины.
А в тридцатых годах через Глупов проследовал французский путешественник де Кюстин. Карл Андреевич встретил француза на достославном выгоне в сопровождении городской инвалидной команды, у которой и вправду были такие зверские физиономии, что де Кюстин возомнил со страху, будто его встречают для того только, чтобы арестовать. Об этой встрече в летописи сохранились отрывочные известия; якобы де Кюстин заметил Карлу Андреевичу, что Санкт-Петербург самая блестящая столица в мире, а Москва — это отродье Азии, с изумлением видящее себя в Европе, что Россия замечательна отвратительными старухами и красивыми стариками, что повсеместность клопов вызывает недоумение и, имея в виду столь положительный век, трудно было их в таком количестве ожидать, что глуповцы, несмотря на свой негуманный вид, по всем вероятиям, добродушнейшие из смертных, что русский язык похож на испорченный греческий, а градоначальник Копф похож на императора Николая Павловича и его отличает та же беспокойная суровость, что и всероссийского государя. На все это Карл Андреевич отвечал:
— Будет исполнено, ваше превосходительство!
Наверное, он принял путешественника за начальство.
Француз проследовал было дальше, не удостоив Глупов даже поверхностного осмотра, но тут из центра пришла депеша, которая изобличала путешественника в содомском грехе и предписывала не оказывать ему никаких знаков расположения. Не мешкая ни минуты, градоначальник снарядил вслед погоню, в результате которой де Кюстину сожгли коляску и в назидание порвали дорожный фрак. Немудрено, что по возвращении во Францию путешественник сочинил злобный пасквиль на глуповские порядки. Впрочем, переведен на русский язык он был только сто лет спустя и на патриотическое расположение тогдашних умов нисколько не повлиял.
В градоначальничество же штык-юнкера Копфа в Глупове был похоронен один странный юноша, который называл себя Студентом Холодных Вод. Этот юноша явился неведомо откуда, носил в глазу стеклышко и был не в своем уме, но при этом так эффективно и так, главное, просто лечил всю номенклатуру женских болезней, что отбою не было от глуповских женщин всех сословий и состояний. Как и градоначальник Микаладзе, неистовый женолюб, Студент Холодных Вод скончался от истощения.
Последней затеей Карла Андреевича было строительство видообзорной каланчи. Бог ведает, что его подвинуло на это изощренное предприятие, — вообще, с точки зрения чистого разума, многие замыслы здешних градоправителей непонятны, — но как бы там ни было в конце сорок восьмого года Карл Андреевич самолично определил строительную площадку и приказал доставить в город извести, дубовых бревен для стропил и запас клейменого кирпича.
Первая попытка выстроить каланчу не удалась потому, что неизвестные злоумышленники растащили по дворам известь, которая, кроме всего прочего, еще и представляла собой отличное средство против мышей и крыс. Не то чтобы эти вечные спутники человечества особенно досаждали глуповскому народу, но ведь у нас как — ежели ты что и украл, то будь любезен найти продукту какое-то применение.
Умер градоначальник Копф в том же сорок восьмом году от апоплексического удара. Как раз накануне он получил из губернии циркуляр, изобличавший очередную французскую революцию и предписывавший строжайшие меры против проникновения ее флюидов в подведомственные края. Прочитав циркуляр, Карл Андреевич по простодушию всерьез напугался: как бы, невзирая на исполинское расстояние, отделяющее Глупов от богом проклятого Парижа, в городе не аукнулась бы французская революция, но тут он ненароком выглянул в окошко, увидел сидельца москательной лавки в непоказанном, чуть ли даже не в трехцветном шейном платке и умер от апоплексического удара.
В день его смерти случилось чудо: на небесах, ко всеобщему изумлению, вдруг само по себе написалось багряными буквами таинственное слово «эгалите» [40].
Осложнения из-за «эгалите»
После смерти штык-юнкера Копфа градоначальником в Глупов был назначен бывший тамбурмажор лейб-гвардии Преображенского полка Лычкин Василий Иванович, великан. Приняв, как говорится, бразды правления, он первым делом заперся у себя в кабинете, чтобы решить вопрос: как это на небесах вдруг само по себе написалось слово «эгалите»? Версии были такие: то ли пронырливые французы волшебным образом дали о себе знать, то ли язвительные глуповцы, по тем временам народ еще бойкий, самостоятельный, как-то исхитрились начертать это слово на небосводе, ибо уж на что на что, а на выдумки голь хитра, то ли это было просто-напросто предостережение свыше. Ни к какому окончательному заключению Василий Иванович не пришел, поскольку варианты он просчитывать не умел, но все же на всякий случай решил принять некоторые превентивные меры, или, лучше сказать, меры в принципе, вообще. Для начала он повелел согнать на Соборную площадь глуповское население, вышел на балкон своей резиденции и показал толпе значительный гвардейский кулак.
— Чуете? — сказал он народу, в разных ракурсах демонстрируя свой кулак.
— Чуем, — ответили глуповцы в один голос.
— Чуять-то мы чуем, — добавил какой-то задорный мужичок, — да только откуда ветер дует, это нам невдомек.
— Кто таков? — спросил Василий Иванович, рассердясь.
— Здешний, то есть глуповский, мещанин.
— Якобинец?
— Это мы без понятия.
— Стало быть, якобинец! А ну-ка, кто там, — в железа его за неудобные разговоры! Я вам покажу, как поганить небеса разными поносными словами, вы у меня узнаете, что такое «эгалите»!
— Об этом, батюшка, и речь,– раздался чей-то смиренный голос.– Разъясни ты нам, Христа ради, что это за «эгалите» такая? Хотелось бы знать, через что страдаем…
Василий Иванович ответил уклончиво, потому что он сам не знал значения этого слова.
— Ну, это, положим, не вашего ума дело. Вместо того чтобы интересоваться насчет «эгалите», вы бы лучше поинтересовались вывести тараканов. Ведь это же страм, сколько их у вас развелось!
