бас:
— Бей их, чернокнижников, братцы! Нам за это дьякон по два смертных греха скостит!
В общем, Милославских побили, да так еще крепко, что они только к вечеру отлежались. Всю ночь они брели куда глаза глядят, охая и кряхтя, а к утру набрели на какую-то деревеньку. Тут еще только вывозили в поля навоз, и братья подрядились за харчи разбрасывать его вилами, подумав, что на такой работе их трудно будет разоблачить. Хотя давешние мужики и огорошили Милославских агрессивным своим невежеством, братья решили не отступать — до того они были околдованы концепциями тогдашних олимпийцев художественного слова. С другой стороны, ребята они были настырные, и если за что брались, то до крови из-под ногтей.
Вечером, когда работы деревенька свернула и все, отужинав, повылазили на завалинки, братья прибились к наиболее многочисленной компании мужиков.
— А что, православные, — сказал старший Милославский, — есть ли у кого книги?
— А тебе на что? — спросил его древний старик, который, возможно, помнил еще первого фантастического путешественника.
— Почитать. Время досужее, можно и почитать — я этим делом сызмальства увлекаюсь. Если желаете, я и вслух могу почитать…
— Нету у нас книг.
— Ну, на нет и суда нет, — сказал Милославский-младший. — А то любопытные встречаются книги. В иных пишут о наших краях, в иных о заморских, то про простонародье попадется сочинение, то про явления атмосферы…
Вслед за этими словами вдруг наступила гнетущая тишина, и братья насторожились. Древний старик сказал:
— А вы, молодцы, случаем, не цыгане?
Братья от удивления выпростали глаза, а древний старик радостно ударил себя ладонями по коленям и сказал с таким выражением, точно он решил какую-то утомительную загадку:
— Точно они цыгане! И чернявые оба, и слова у них непонятные, какие-то кочевые!
— Ну, коли так, — добавил другой старик, — я ихней доли врагу не пожелаю.
Хотя и малодушно было так сразу ретироваться, Милославские бочком, бочком направились в сторону ближайшей околицы ввиду собирающейся грозы, а потом и самым откровенным образом бросились наутек, опасаясь повторения давешнего побоища.
В следующую деревню братьев попросту не пустили. Надо полагать, их опередил слух, что будто бы в окрестностях бродят опасные чернокнижники из цыган, и возле призаболоченного пруда, от которого брал начало порядок изб, Милославских окружили здешние мужики. Вполне вероятно, что дело опять кончилось бы драматически, кабы не деньги, вырученные от продажи хлебопекарни, — братья откупились и тронулись в обратный путь, на чем, собственно, и закончилось второе фантастическое путешествие.
По возвращении в родимый Глупов Милославский-старший сел на паперть собора Петра и Павла и заплакал от огорчения, а младший постоял-постоял, потом погрозил кулаком в сторону бывшей Болотной слободы и покинул город.
Старший нищенствовал в Глупове аж до самой эпохи индустриализации, а младший обошел полдержавы, дважды сидел в тюрьме, участвовал в эсеровских экспроприациях, жил в Германии, был как-то причастен к делу Азефа, выпустил брошюру «О причинах дикости русского земледельца» и нежданно- негаданно объявился в Глупове в двадцать седьмом году.
История с новыми фантастическими путешественниками произвела в городе некоторые шатания, и градоначальника Пушкевича это насторожило. На всякий случай он решил возобновить строительство видообзорной каланчи, и уже опять навезли бревен для стропил, извести и клейменого кирпича, как Иван Осипович передумал и положил возвести памятник Никколо Макиавелли, на каковой предмет он даже списался со скульптором Опекушиным. Но эта идея почему-то не понравилась вышестоящему начальству, и Ивана Осиповича отправили на покой.
Невзгоды эпохи бумдекаданса
Следующим глуповским градоначальником стал Семен Антонович Грустилов, из местных, правнук того самого застенчивого женолюба Грустилова, который управлял городом накануне восстания декабристов. Это был седьмой случай в истории Глупова, когда во главе его становился администратор собственно глуповского происхождения; первые шесть случаев пришлись на период дворцовых переворотов, в течение которого попеременно градоначальствовали шесть здешних дам, от Ираидки Палеологовой до Дуньки Толстопятой, свергнутых в результате народного возмущения.
Семен Антонович был человек тихий, пугливый, склонный к задумчивости, равнодушный к своим политическим обязанностям и по-настоящему интересовавшийся исключительно фотографией, — так вот поди ж ты: и в его градоначальничество без скандалов не обошлось. Едва вступив в должность, Семен Антонович решил по этому поводу закатить глуповскому народу грандиозный праздник с военной музыкой, фейерверком и раздачей подарков в виде круга краковской колбасы и гривенника деньгами. Трудно было этого ожидать, но на дармовщинку стеклась огромная масса публики, включая обитателей весьма отдаленных мест, и во время раздачи подарков приключилась такая давка, что погибших считали сотнями. Из этой трагедии, между прочим, следует одно далеко идущее и в то же время, так сказать, тупиковое заключение: независимо от того, опекал ли глуповцев градоначальник жестокий или гуманный, ограниченный или дальновидный, ревностный или халатный, а также независимо от того, применялись ли к глуповцам меры кротости или строгости, — городская жизнь протекала по какому-то заданному образцу; объясняется, видимо, это тем, что глуповцы всегда оставались верными своему характеру и природе — какими они были издревле, такими они преспокойно и оставались.
Семен Антонович был до такой степени удручен случившейся давкой со многими смертельными случаями, что подал прошение об отставке; он так и сообщил в губернию, что не может править народом, который не уважает. В ответ поступил губернаторский циркуляр: «Повелеваю действовать обоюдно — правь и одновременно не уважай».
На пору правления Семена Антоновича пали также четыре неурожайных года, одно наводнение, русско-японская война и буржуазно-демократическая революция. Что касается русско-японской войны, то она взволновала глуповцев даже несколько больше неурожаев, во всяком случае, по городу пошел подписной лист на сооружение железной клетки для японского микадо, в то время как для помощи голодающим не было собрано ни рубля. Клетку действительно заказали в Череповце и уже отправили ее генералу Куропаткину малой скоростью, как вдруг до Глупова дошел достоверный слух о поражениях под Мукденом и Ляояном — глуповцы напугались этого слуха и начали спешно укреплять город. Опять раздался клич насчет созыва народного ополчения. К всеобщему удивлению, это ополчение Семен Антонович разрешил, но велел, чтобы оно придерживалось, так сказать, внутренней ориентации и действовало не в противовес японской угрозе, а в противовес коварным интригам цыгано-синдикалистов, о которых градоначальнику стало известно из третьих рук; Семен Антонович прямо-таки полюбил этого таинственного врага, ибо какой-никакой, а все же он был политик и, стало быть, обожал иметь дело с химерами, на которых всегда можно списать огрехи, случайности, недоделки и переделки.
Этих самых цыгано-синдикалистов выдумал местный декадент Серафим Брусникин, в свое время известный на русском северо-востоке своим романом о приключениях плода в материнском чреве, который принес ему немалое состояние. По Брусникину выходило, что все глуповские безобразия и напасти объясняются проделками вредительской ложи цыгано-синдикалистов, которую основали царь Петр I, агент сатаны Лефорт и тайный цыган Меншиков, чтобы вконец извести российское простонародье, а вовсе не тем, что глуповцы просто бытуют себе и бытуют.
Итак, ополчение сформировалось, вооружилось, и Брусникин повел его на битву с цыгано- синдикалистами. На поверку таковых в городе не оказалось — или они попрятались, — и тогда ополчение с досады разнесло по кирпичику съезжий дом, явственно выстроенный по канонам чуждой, кочевой какой-то
