были времена! Я садился в Обнинске в поезд, два часа читал или писал, потом в Москве делал все дела, проводил полный рабочий день, а вечером опять же на поезде уезжал обратно и леском шел до дачи…
Читаю Андрея Геласимова, кому-то я о нем сказал и в ответ услышал: очень бойкий, дескать, мальчик, бьется во все углы, куда только можно. Что касается его литературы, то это довольно интересно, живо, иногда ярко. И тем не менее над всеми его сочинениями (а сейчас я читаю «Жажду», повесть о чеченском ветеране) веет некое ощущение недостатка глубины и подлинности, хотя всё укладывается, всё, казалось бы, точно, но точность эта литературная. Я, конечно, прочту и его роман, но все-таки очень колеблюсь относительно своего решения по премиям Москвы. Вот если его сравнить с Шаргуновым, то у последнего, хоть и недостатков больше — и в смысле письма, и в композиции, и в диалоге, но он, безусловно, лежит в зоне литературы, а Геласимов — пока лишь в зоне нашего времени. Но, может быть, молодежь стоит поддерживать авансом, вдруг потом выбьется, надо принимать это во внимание.
В три часа был ученый совет. Самое главное — это надвигающийся на нас Единый государственный экзамен. Уже вышел приказ, где среди 52 вузов упоминаемся и мы. Интересная деталь: это всё университеты и академии, и единственный скромненький наш институт. За этим ЕГЭ стоят, конечно, огромные деньги. Инструкцию, предложенную нам, прочесть почти невозможно, она не русским языком написана, но смысл ее в том, что формируются группы и где-то этот экзамен сдают, а мы потом подсчитываем. В связи с этим я начал серьезно думать об экзаменах в наш институт вообще и пришел к выводу, что большее количество предметов, которые мы объявляем для экзаменов — еще советская лазейка для протаскивания тех, кого мы называем «блатными». Потому что если срезался ребенок высокопоставленных родителей где-то на сочинении и получил, скажем, тройку, то ему можно поставить завышенный балл на истории или на английском. Практически нам нужно только знание и умение ориентироваться в литературе и проверка — сам ли человек написал представленное на конкурс или не сам (этюд или сочинение). Я отчетливо представляю себе, что такие экзамены, как английский язык или история, для провинции всегда тяжелее, чем для Москвы. Об этом я говорил на ученом совете, и мы решили пока повыжидать, но, в принципе, количество экзаменов сократить. Правда, это потребует более четкой работы наших мастеров и моей как заведующего кафедрой творчества.
На ученом совете утвердили тему моей диссертации. Я — экспериментатор, попробую себя и в этом жанре. Все более и более убеждаюсь, что дело это нехитрое. Впрочем, нехитрое — при моём возрасте.
В пять часов поехал на правление секции прозы. Были приемные дела. Говорили немного о новом журнале «Проза». Он формируется из своих людей, из самого правления. Но, может быть, это пока естественно. Говорили о приемных работах, говорили интересно и глубоко. Я заметил, что в Союз идет большое количество пожилых людей, которые после того, как их лишили администраторских или военных чинов, пытаются приложить свои силы на поприще сочинения, описывают свое былое. Это люди 70–75 лет. Все это советский реализм в худшем его воплощении. Когда я подумаю, что в Москве полторы тысячи прозаиков, несмотря ни на что, работающих, я прихожу к выводу, что машина все же крутится, и я испытываю огромное сочувствие к этим людям. Мне кажется, что вообще писатели присмирели, они перестали чувствовать свою возвышенную гениальность, просто поняли всю неизбежность своего счастливого труда.
После секции хотел поехать в Даниловский монастырь, в клуб Рыжкова, где всегда очень интересно, но Паша меня отговорил, сказал, что не проедем, заныл, задергался, и я поехал домой.
Читал рецензию на роман «Смерть Титана» в «Литературной учебе». Этот роман как бы выплывает из первоначального небытия, становится всё яснее и определённее.
Вчера вроде бы наконец-то решился вопрос с Поляковым. Все-таки по каким-то причинам его не хотели пускать на премию Москвы, не хотел обслуживающий персонал. Мелькнула мысль — может быть, это в связи с его противоборством Швыдкому? Но, скорее всего, не хотят видеть сильного конкурента именно в разделе литературы, которую аппаратчики пытаются заменить театроведением. Как же много значит аппарат! Как много он может сделать, чтобы естественная жизнь потекла вспять.
Театр Фоменко, который для меня всегда окружен легендами, оказывается, давно уже не в разных подвалах и на задворках, а у него есть свое помещение, в том доме на Кутузовском проспекте, где раньше жил Лева. Там была киношка, которая сейчас превращена в театр. Интерьер зала традиционный для студий и маленьких экспериментальных театриков: помост, идущий от сцены под крышу под большим углом, все выкрашено в черный цвет, неудобные современные стулья. Спектакль «Окровавленная туника» по пьесе Гумилева — это, видимо, не основное направление, где особенно сильны моменты соучастия зрителя в сокровенных переживаниях героев, здесь все, как в кино, глаза актера напротив глаз зрителя. Нет только дублей, духовные порывы возникают перед вами. Иногда, наверное, становится неловко, зритель — соглядатай. Но это все по слухам и путем умствования. Билеты, должно быть, дорогие. Я подсчитал, от силы сто двадцать мест. Буфет, по крайней мере, безумно дорогой. В этом спектакле другая линия театра: все условно, но условность возведена в высший ранг. Персонажи, понятно, говорят не репликами и монологами, а в первую очередь стихами. Чтобы что-то продекламировать, становятся на пьедесталы. И в этой условности страсти тоже на чистом сливочном масле. Играют здорово, я даже не могу сказать, кто лучше. Невероятное, очень изысканное оформление. Неподготовленному зрителю делать здесь почти нечего. Знать надо много и об эпохе, и о людях. Византия, шестой век, строят храм Св. Софии. Ставил все это некто Иван Поповски — режиссер, наверное болгарин. Ах, как трудно хвалить, как трудно найти слова, потому что хорошее всегда многогранно. Собственно, к премии, кажется, представлены художники, это блестящий Владимир Максимов — художник-постановщик, Ангелина Атлагич (Сербия) — художник по костюмам. Минимальными средствами показаны византийские дворцы, сады, иная, такая любимая поэтами Серебряного века жизнь. Я все и навсегда запомню.
Правда, так же как и лет десять назад, когда я смотрел эту пьесу у Сиренко, иногда я переставал быть включенным: о чем это они там бушуют? Кстати, после того спектакля и сюжет-то забыл. Этот спектакль забыть, наверное, будет нелегко. Лица помню, позы, свет, блики воды в дворцовом пруду. Может быть, это и есть театральное потрясение. Впрочем, понимаю, что подобное создать возможно и легче, чем многомерный спектакль с дышащей и разнообразной атмосферой. Это, наверное, малый жанр в театре, существующий наряду с большим стилем. Вне своего обыкновения перечисляю действующих лиц: Имр, арабский поэт, — Кирилл Пирогов, тот самый парень, который когда-то приезжал к нам на фестиваль в Гатчину; Юстиниан — Андрей Казаков; Феодора — Галина Тюнина, игравшая жену Бунина в фильме Учителя; Зоя — Мадлен Джабраилова; царь Трапезундский — Рустэм Юскаев; евнух — Томан Моцкус. Все хороши, потому что у всех на сцене есть адреналин, не экономят.
Рейтинг из «Независимой газеты». Это всегда печатается по пятницам. Вот — «мое»:
1. Если сразу бестрепетно отсекать юмор, Киркорова, Сердючку, певцов-сыновей и певцов-дочерей, т. е. «второй розлив», то по ТВ больше хороших передач, чем плохих. Запомнились две передачи о том, как либеральные, насквозь лживые представления противоречат действительному течению жизни. О работе спецслужб («Апельсиновый сок» с Соловьевым, НТВ) и о литературе, о Солженицыне («Что делать?» с Третьяковым, «Культура»). После последней (которая мне, естественно, ближе) стало окончательно ясно, что такое групповое тусовочное кликушеское мнение об этом предмете.
2. Худшие передачи и персоны тоже — это когда утром ухоженные девицы рассказывают о высокой моде, ночном креме и драгоценностях от Тиффани.
