кастет, сработанный по особому заказу и усаженный короткими железными шипами. Поли работал точно — он три раза в неделю ходил в спортзал на тренировки. Коротким ударом он размозжил переносицу щенку по имени Вагнер. Тот, что держал Вагнера сзади, слегка приподнял его, и Поли с удобством всадил апперкот в подставленный ему пах. Вагнер обмяк, и руки, державшие его, разжались; он упал. Вся операция заняла секунд пять, не больше.
Теперь настала очередь Кевина Мунана, тем более что он начал подавать голос. Второй из несостоявшихся боксеров удерживал его без труда одной мускулистой увесистой лапой. Другая ручища сдавила Мунану горло так, что он не мог больше издать ни звука.
Поли Гатто юркнул в машину и включил зажигание. Двое тем временем делали из Мунана отбивную котлету. Они трудились с устрашающей старательностью, словно вопрос о времени занимал их меньше всего. Били без суеты, размеренно и методично, в полную силу своих тяжеловесных тел. Каждый удар отзывался тошнотворным чавканьем рассекаемой живой плоти. Гатто мельком увидел лицо Мунана. Оно было неузнаваемо. Двое оставили Мунана лежать на тротуаре и занялись теперь Вагнером. Как раз в это время, с трудом поднимаясь на ноги, Вагнер стал звать на помощь. Кто-то высунулся на крик из бара, теперь надо было поторапливаться. Вагнера сбили с ног, он рухнул на колени. Один из его истязателей вывернул ему руку и поддал ногой в спину. Что-то хрупнуло, и на жуткий вопль Вагнера по всей улице стали распахиваться окна. Теперь двое орудовали очень быстро. Один, зажав голову Вагнера в ладонях, как в тисках, приподнял его с земли. Другой хватил по неподвижной мишени кулаком. Из бара высыпали люди, но никто не пробовал вмешаться. Поли Гатто гаркнул:
— Кончай, линяем отсюда!
Двое верзил вскочили в машину; Поли дал полный газ. Кто-нибудь потом скажет, как выглядела машина, кто-то другой запомнит ее номер, но тем дело и кончится. Номер был краденый, снят с машины из Калифорнии, а черных «Шевроле» в Нью-Йорке самое малое — сто тысяч.
ГЛАВА 2
В четверг Хейген с утра поехал в город, в свою адвокатскую контору. Он рассчитывал наверстать упущенное, приведя в порядок бумаги, — внести полную ясность в дела, готовясь к предстоящей в пятницу встрече с Виргилием Солоццо. Встрече такой первостепенной важности, что он просил дона освободить целый вечер, чтобы обсудить деловое предложение, которое, по их сведениям, Солоццо сделает семейному клану Корлеоне. Да — ясность во всем, до последней мелочи, пусть ничто постороннее не мешает ему сосредоточиться на этом предварительном совещании с доном.
Дон не выказал удивления, когда, возвратясь во вторник поздно вечером из Калифорнии, Хейген рассказал, чем кончились его переговоры с Вольцем. Он только настоял, чтобы Хейген не пропустил ни одной подробности, гадливо поморщился, когда он говорил о красивой девочке и ее мамаше. И буркнул «infamita» — это слово у него выражало крайнюю степень отвращения. Под конец он задал Хейгену один вопрос:
— Есть в этом человеке настоящая крепость?
Хейген помолчал, стараясь уловить суть вопроса. В своих взглядах, как он успел убедиться за долгие годы, дон был до того не похож на большинство людей, что и слова у него могли иметь иное значение. Есть ли у Вольца характер? Есть сила воли? Да, безусловно, но не об этом спрашивает дон. Хватит ли у продюсера мужества не дать себя запугать? Хватит решимости пойти на тяжелые убытки, которые повлечет за собою простой на студии и скандал, когда его хваленого актера разоблачат как наркомана? Видимо, тоже да. Но и не это опять-таки имеет в виду дон. Наконец Хейген нашел правильное истолкование: достанет ли Джеку Вольцу крепости поставить на карту все — всем рискнуть из мести, из принципа, ради чести?
Хейген улыбнулся. Нечасто он разрешал себе ответить дону шуткой, но сейчас не удержался.
— Вы спрашиваете, сицилиец ли он? — Дон довольно покивал головой в знак того, что оценил лестный смысл остроты и согласен с ней. — Нет, — сказал Хейген.
И все. Дон раздумывал недолго. Уже в среду он вызвал Хейгена к себе после ленча и отдал нужные распоряжения. Остаток рабочего дня Хейген провел, выполняя их в состоянии, близком к телячьему восторгу. Он ни минуты не сомневался, что дон решил задачу и Вольц завтра же утром позвонит и объявит, что главную роль в его новом фильме о войне получает Джонни Фонтейн…
Зазвонил телефон — но нет, то был голос Америго Бонасеры. Голос, срывающийся от избытка благодарности. Пусть Хейген передаст дону, что похоронщик — его друг до гробовой доски. Пусть только дон скажет слово — он, Америго Бонасера, все исполнит. Он жизнь отдаст за Крестного отца, да благословит его бог. Хейген обещал, что передаст.
«Дейли ньюс» не пожалела отвести центральный разворот на фотографии Джерри Вагнера и Кевина Мунана после избиения. Опытный фотограф постарался: в бесформенных грудах на тротуаре не осталось почти ничего человеческого. Каким-то чудом, писала «Дейли ньюс», оба остались в живых, но неизвестно, сколько месяцев пролежат в больнице и сколько пластических операций им придется перенести. Хейген записал себе — сказать Клеменце, чтобы как-то отметил Поли Гатто. Похоже, что малый знает свое дело.
Работа спорилась; Хейген просидел над бумагами три часа, сводя воедино бухгалтерские отчеты о прибылях компании по продаже недвижимости, компании по импорту оливкового масла, строительной фирмы, принадлежащих дону. До сих пор дела там шли ни шатко ни валко, но война кончилась, и отныне каждое из трех предприятий должно было стать богатым источником доходов. Хейген стал уже забывать про Джонни Фонтейна и его проблемы, когда секретарша сказала, что звонят из Калифорнии. Ощущая вдоль спины холодок предвкушения, Хейген взял трубку.
— Хейген слушает.
Голос, ворвавшийся в телефон, был неузнаваем от ненависти, от неистовой злобы.
— Сволочь вонючая! — визжал Вольц. — Всех вас упрячу за решетку! Последний грош отдам, а вас сгною в тюрьме! Я этого Джонни Фонтейна на всю жизнь оскоплю, слышишь ты, падаль итальянская?
Хейген ласково сказал:
— Я полунемец, полуирландец.
Наступило долгое молчание, потом в телефоне звякнуло — Вольц бросил трубку. Хейген усмехнулся. Ни единым словом Вольц не задел самого дона Корлеоне. Талант не остался без признания.
Джек Вольц всегда спал один. На его кровати легко поместились бы десять человек, а спальня с успехом годилась, чтобы снимать в ней сцену бала, — и все-таки, с тех пор как умерла его первая жена, он вот уже десять лет спал один. Это не значит, что он обходился без женщин. Он был, несмотря на свои годы, еще полон жизни, но возбудить его теперь могли лишь совсем юные девочки, а сил и охоты ему хватало всего часа на два под вечер.
В этот четверг он почему-то проснулся рано. Светало, но над огромной спальней, словно туман над лугом, еще стлался сумрак. Далеко, в ногах необъятной кровати, виднелся какой-то предмет знакомых очертаний, и Вольц грузно приподнялся на локтях, чтобы получше разглядеть его. По форме предмет напоминал лошадиную голову. Еще не очнувшись, спросонья, Вольц потянулся и зажег свет на ночном столике.
То, что он увидел, сокрушило его, словно приступ внезапного недуга. Словно его ударили в грудь тяжелой кувалдой. Сердце остановилось, потом бешено заскакало — и Вольца вырвало прямо на роскошный ковер.
На спинке кровати, в лепешке запекшейся крови, была укреплена вороная, шелковистая голова знаменитого жеребца Хартума. Белыми нитями торчали сухожилия. На морде лежала пена; крупные, как яблоки, с золотым отблеском глаза налились тусклой, мертвой кровью, точно плод гнилью. Вольца обуял животный ужас — от ужаса он стал не своим голосом звать слуг, от ужаса позвонил Хейгену и разразился неистовыми угрозами. Он так бесновался, что не на шутку всполошившийся дворецкий вызвал к нему его личного врача и помощника с киностудии. Но к тому времени, как они приехали, Вольц уже овладел собой.
