На рассвете Чезаре, по-прежнему связанному, заткнули рот кляпом, потом его завернули в саван и уложили в деревянный гроб. На телеге гроб доставили в порт и погрузили на испанский галеон, отплывающий в Валенсию.
Чезаре едва не задохнулся в тесном гробу. Он изо всех сил боролся с паникой, понимая, что сойдет с ума, если уступит.
Де Кордоба выбрал столь бесчеловечный метод транспортировки, потому что не хотел, чтобы верные Чезаре неаполитанцы узнали о его аресте. Конечно, у него хватало людей, чтобы отбить любую попытку вызволения Чезаре, но он сказал своему лейтенанту: «Зачем рисковать?
А так любой шпион решит, что какого-то испанца отправили для похорон на родной земле».
Через час после выхода в море капитан галеона отдал приказ вытащить Чезаре из гроба, освободить от савана и кляпа.
Бледного, жадно хватающего ртом воздух, связанного, его бросили в маленькую каморку на корме.
Размерами каморка чуть превосходила гроб, но в двери хотя бы было отверстие, через которое поступал свежий воздух.
Во время путешествия по морю раз в день матрос кормил его изъеденными червями галетами и давал кружку воды. Добрый и, очевидно, опытный моряк выбивал червей из галеты, постукивая ею по палубе, а потом маленькими кусочками клал Чезаре в рот.
— Веревки снять не могу, — извинялся он перед Чезаре. — Приказ капитана. Вы будете связанным до прибытия в Валенсию.
После достаточно длительного плавания — мешали сильные встречные ветры — галеон прибыл в Вильянуэва дель Грао. По иронии судьбы шестьдесят лет тому назад именно из этого порта отплыл в Италию брат деда Чезаре, Алонсо Борджа, позднее ставший Папой Каликстом III.
Порт кишел солдатами Фердинанда и Изабеллы, поэтому не имело смысла далее прятать пленника.
Чезаре вновь бросили на спину мула и по вымощенной булыжниками улице повезли к высокому замку, превращенному в тюрьму. На этот раз он не сопротивлялся.
Чезаре поместили в маленькую камеру на самом верху башни и только там, в присутствии четырех солдат, развязали.
Он встал, потирая запястья. Оглядел камеру, матрас на полу, ржавую миску для еды, вонючее ведро, чтобы справлять нужду. «Неужели здесь мне предстоит провести остаток дней?» — подумал он. И решил, что долго ему жить здесь не придется, ибо набожные Фердинанд и Изабелла, жаждущие ублажить как нового Папу, так и вдову Хуана, наверняка сначала предадут его пытке, а потом казнят.
Проходили дни, недели. Чезаре сидел на полу камеры, боролся с помутнением рассудка, считая все, что считалось: тараканов на стене, мух на потолке, открытия маленького глазка на двери за день. Раз в неделю ему разрешали час погулять по внутреннему дворику. По воскресеньям приносили бадью затхлой воды, чтобы он мог помыться.
Недели уже складывались в месяцы, а для Чезаре ничего не менялось. Иногда плотный туман затягивал сознание. В такие моменты он забывал, где находится, видел себя прогуливающимся с отцом по берегам Серебряного озера, о чем-то с ним спорящим. Он старался не думать о Лукреции, но случалось, что она возникала рядом с ним, гладила по волосам, целовала, шептала нежные, успокаивающие слова.
Теперь у него появилось время подумать об отце и понять его, осознать, чего он хотел добиться, не винить за ошибки. Был ли отец таким великим, как казался Чезаре?
И хотя он понимал, что связать его и Лукрецию неразрывными узами — блестящий тактический ход, этого он простить отцу не мог, потому что и ему, и Лукреции пришлось заплатить слишком высокую цену. Но хотелось бы ему пройти по жизни, не любя Лукрецию? Такого он не мог себе и представить, хотя любовь к ней не позволила ему полюбить кого-то еще. И бедный Альфонсо… в какой степени смерть принца предопределила его, Чезаре, ревность? Он плакал в ту ночь, лил слезы как за себя, так и за убиенного мужа сестры. И, естественно, мысли эти привели к воспоминаниям о дорогой жене, Лотти. Она так любила его…
В тот вечер он дал себе зарок вырвать из сердца страсть к Лукреции и стать добропорядочным мужем Лотти и отцом их дочери, Луизе. Если, конечно, ему удалось бы покинуть тюрьму… если Господь соблаговолил бы оказать ему в этом поддержку.
Чезаре вспомнил слова отца, произнесенные много лет тому назад, когда он заявил, что не верит ни в Бога, ни в Деву Марию, ни в святых. Он словно вновь услышал голос отца: «Многие грешники говорят такое, потому что боятся наказания после смерти. Вот они и пытаются отвергать истину, — Александр тогда взял руки Чезаре в свои, долго их разглядывал. — Послушай, сын мой. Люди теряют веру, когда более не могут выносить жестокостей этого мира.
Именно тогда они и ставят вопрос о существовании вечного и любящего Бога. Они сомневаются в его бесконечном милосердии. Сомневаются в святой церкви. Но веру можно оживить активностью. Даже святые были людьми энергичными. Я не могу представить их сидящими сложа руки и долгие годы размышляющими о загадочных путях, по которым идет человечество. Такие люди бесполезны для вечно развивающейся церкви, они ничем не помогают выносить тяготы бренного мира. Как ты, как я, святые видели свое предназначение в выполнении конкретных дел.
Даже если, — Папа поднял указующий перст, — выполнение предназначенного приведет к тому, что нашим душам придется провести какое-то время в чистилище. Но ты подумай, сколько еще нерожденных христианских душ мы спасем в последующие сотни лет. Душ, которые найдут спасение в лоне святой католической церкви. Когда я произношу молитву, когда я каюсь в грехах, в этом я нахожу утешение, пусть и не все мои деяния праведные. И пусть наши гуманисты, эти последователи греческих философов, думают, что кроме человечества никого не существует. Есть высшее существо, Господь, милосердный и понимающий. В этом наша вера. И ты должен верить. Живи со своими грехами, хочешь — кайся, не хочешь — нет, но никогда не теряй веры. Кроме нее у нас ничего нет».
В тот момент истовая речь Папы не произвела на Чезаре ни малейшего впечатления. Теперь, пусть он и сомневался в своей вере, Чезаре покаялся бы в своих грехах любому Богу, который согласился бы его выслушать. Тогда же он услышал только одну фразу: «Помни, сын мой, все надежды на благополучное будущее семьи Борджа я связываю только с тобой».
Однажды, уже за полночь, Чезаре увидел, как осторожно открылась дверь его камеры. Ожидал увидеть охранника, но на пороге появился Дуарте Брандао с бухтой веревки в руке.
— Дуарте, как вы тут очутились? — спросил Чезаре, его сердце учащенно забилось.
— Пришел тебя спасти, друг мой, — ответил Дуарте. — Но поторопись. Мы должны уйти немедленно.
— А как же охрана?
— Они подкуплены… эту науку я в совершенстве освоил в стародавние времена, — Дуарте начал разматывать веревку.
— Мы собираемся спуститься по ней вниз? — нахмурившись, спросил Чезаре. — Она коротка.
— Конечно, — Дуарте улыбнулся. — Она нужна лишь для того, чтобы отвести подозрения от охраны. Их начальник поверит, что ты удрал, спустившись вниз по веревке, — Дуарте привязал веревку к железному крюку, вбитому в стену, выбросил бухту в окно, повернулся к Чезаре. — Мы пройдем более легким путем.
Чезаре следом за Дуарте спустился по спиральной лестнице, из замка они вышли через маленькую дверцу в задней стене. Ни один охранник не попался им на глаза. Дуарте подбежал к тому месту, над которым чуть покачивался свободный конец веревки, сунул руку в карман плаща, достал терракотовую фляжку.
— Куриная кровь. Я разолью ее по земле, потом оставлю след, ведущий на юг. Они подумают, что ты поранился, спрыгнув на землю, и захромал в этом направлении.
А на самом деле ты поскачешь на север.
