Маррион вяло взмахнул рукой.
– Почему нам всегда приходится платить за благие намерения других людей? Дай ей пристойного сценариста, но никаких звезд. Она будет счастлива, а мы потеряем не так уж много денег.
– Ты действительно собираешься дать Вейлу проценты? – справился Бентс. – Наш юрист говорит, что, если он покончит с собой, мы сумеем выиграть дело в суде.
– Если я поправлюсь, – с улыбкой в голосе отозвался Маррион. – Если нет, решать тебе. Тогда командовать парадом будешь ты.
Бентса ошеломила эта сентиментальность.
– Элай, ты поправишься, конечно же, поправишься. – И сказал он это абсолютно искренне. Он вовсе не желал занять место Элая Марриона, более того, он с ужасом думал о том дне, когда это неминуемо произойдет. Он способен сделать что угодно, только бы Маррион одобрял его действия.
– Решать тебе, Бобби, – промолвил Маррион. – Правда в том, что мне уже не оправиться. Доктора говорят, что мне нужна пересадка сердца, но я решил не идти на операцию. С этим дерьмовым сердцем, которое у меня сейчас, я протяну месяцев шесть, от силы год, а может, и меньше того. Опять же я слишком стар, чтобы мне предоставили трансплантат.
– Нельзя ли сделать шунт? – спросил ошарашенный Бентс. Маррион покачал головой, и Бобби продолжил: – Не пори чушь; конечно, ты получишь трансплантат. Ты построил половину этой больницы, они просто обязаны дать тебе сердце. У тебя в запасе добрых десять лет. – Он мгновение помолчал. – Ты устал, Элай, поговорим об этом завтра.
Но Маррион уже погрузился в дрему. Бентс ушел, чтобы переговорить с врачами и велеть им начать все необходимые процедуры, чтобы добыть для Элая Марриона новое сердце.
Эрнест Вейл, Молли Фландерс и Клавдия Де Лена отпраздновали радостное событие обедом в «Ля Дольче Вита» в Санта-Монике, любимом ресторане Клавдии. Она помнила, как еще ребенком посетила его вместе с отцом, где к ним отнеслись, будто к представителям королевской династии. Ей помнились бутылки красного и белого вина, заполнившие все оконные ниши, спинки банкеток и все свободные места. Посетитель мог, протянув руку, взять бутылку, словно виноградную гроздь с лозы. Эрнест Вейл пребывал в отличном расположении духа, и Клавдия снова принялась гадать, как хоть кому-нибудь могло прийти в голову, что он наложит на себя руки. Он искрился радостью оттого, что его угроза сработала. А очень хорошее красное вино настроило всех их на веселый лад с капелькой бахвальства. Все трое испытывали безмерное довольство собой. Даже сама пища, по-настоящему итальянская, подпитывала пламень их душ.
– Теперь нам надо поразмыслить, – сказал Вейл, – достаточно ли хороши два процента, или надо добиваться трех?
– Не жадничай, – отрезала Молли. – Соглашение уже достигнуто.
Вейл, словно кинозвезде, поцеловал ей руку.
– Молли, ты гений. Правда, безжалостный гений. Как вы обе могли измочалить больного человека на больничной койке?
– Эрнест, – макнув кусочек хлеба в томатный соус, отозвалась Молли, – тебе никогда не понять этого городишки. Здесь не знают милосердия. Ни в подпитии, ни под марафетом, ни влюбившись, ни разорившись. Так к чему делать исключение для больных?
– Скиппи Дир как-то раз сказал мне, – заметила Клавдия, – что если что-нибудь покупаешь, то веди клиентов в китайский ресторан, но когда продаешь, веди их в итальянский. В этом есть какой-то резон?
– Он продюсер, – растолковала Молли. – Прочитал где-то. Вне контекста это полнейшая бессмыслица.
Вейл ел с аппетитом, будто преступник, получивший отсрочку приведения приговора в исполнение. Заказал три разных вида макарон для одного себя, но выдал небольшие порции Клавдии и Молли и потребовал сообщить мнение о еде.
– Это лучшая итальянская кухня на свете, не считая Рима, – заявил он. – Что же до Скиппи, то в его словах есть своего рода киношный резон. Китайские блюда стоят дешево и сбивают цену. От итальянской пищи человек становится сонливым и медленнее соображает. Мне нравится и та кухня, и другая. Ну, разве не чудесно знать, что Скиппи всегда строит интриги?
Вейл всегда заказывал три десерта. Не для того, чтобы съесть их все, а потому, что хотел перепробовать за одним обедом много разных блюд. С его стороны подобное поведение вовсе не казалось чудачеством, не казался чудачеством даже его стиль одежды – будто вещи должны всего-навсего защитить его кожу от ветра или солнца, или то, как он небрежно бреется: один бачок длиннее другого. И даже его угроза покончить с собой не казалась нелогичной или странной. Равно как и его полнейшая, детская откровенность, часто задевавшая чувства других людей. Для Клавдии эксцентричность была не в диковинку. В Голливуде, куда ни ступи, наткнешься на эксцентрика.
– Знаешь, Эрнест, в Голливуде ты на своем месте. Ты достаточно эксцентричен, – заметила она.
– Я вовсе не эксцентричен, – возразил Вейл. – Я не настолько образован.
– Ты хочешь сказать, что желание покончить с собой из-за спора насчет денег не эксцентрично? – спросила Клавдия.
– Это весьма хладнокровный отклик на нашу культуру, – пояснил Вейл. – Я устал быть никем.
– Да как тебе такое в голову пришло? – с беспокойством промолвила Клавдия. – Ты написал десять книг, получил Пулитцеровскую премию. Ты международная знаменитость. Ты прославился на весь мир.
Вейл умял все три порции своих макарон подчистую, поглядел на свое второе блюдо – три перламутровых ломтика телятины, покрытых ломтиками лимона, – и взялся за вилку и нож.
– Все это чушь собачья. У меня нет денег. Мне потребовалось пятьдесят пять лет, чтобы узнать, что, если у тебя нет денег, ты – дерьмо собачье.
– Ты не чудак, ты чокнутый, – заметила Молли. – И хватит ныть из-за того, что ты не богач. Ты и не бедняк. Иначе мы бы не сидели здесь. Ты не пошел на особые муки ради своего искусства.
