осторожно спуститься, будь-то среди расположения противника, - он просто таранит ближайший немецкий авион, чтобы рухнуть вместе с ним наземь.
Красный боец - это наименование кажется нам гораздо лучше старого, избитого, с немецкого языка взятого 'солдат' (что означало наемника) показал себя вполне достойным своих легендарных предков.
Свыше тысячи лет тому назад римские и византийские авторы так же жаловались на этих предков, как немецкие - на их потомков. Для авторов 'жития Георгия Амастридского'15 мы были 'губительный именем и делами народ Рос'. Лев Диакон16 про 'тав-роскифов Сфентослабоса' (воинов кн. Святослава русских летописей) с нескрываемым изумлением рассказывал, что они 'не отдаются в руки врагов и сами себя убивают'.
Он мог объяснить себе это только языческим их суеверием; 'чтобы на том свете не быть рабами своих победителей'. Он не плохо излагал и речи их на военном совете: 'мужество наше от предков; вспомним, как непобедима была русская сила; будем в битве искать спасения. Не наш то обычай - бегством добраться до дому; но или жить победоносным, или умереть со славой, показав себя, как подобает смелым людям'.
Иоанн, епископ Эфесский17, был повергнут в полное недоумение этим 'проклятым народом славян': они ведь, подобно глупцам, вчера еще не имели понятия о том, что такое настоящее оружие, и не смели выглянуть из своих лесов - и вдруг 'выучились с непонятной быстротой вести войны лучше римлян'.
Прокопий Кесарийский18 пережил нечто подобное тому, что пришлось ныне пережить творцу немецкой танковой тактики Гудериану19: на глазах Прокопия появившимися из-за Дуная славянами римские легионеры, сильнейшие вооружением, искусством, а иногда и числом, 'паче чаяния побеждены были, низложены и со срамом прогнаны'; против русов, пеших, не устояли даже меднолатные бойцы славной отборной конницы Асбада 'отчасти побиты на месте, отчасти безо всякого порядка спаслись бегством...'.
Будет кстати вспомнить, на какие выводы наводили эти и подобные факты научную знаменитость того времени, испанского араба-географа Аль-Бекри, в его 'Книге путей и стран': 'Славяне -люди смелые и наступательные, и если бы не было разрозненности их вследствие многочисленных разветвлений их колен, - не померился бы с ними ни один народ на свете!'
Так было. Так есть.
* * *
Когда иностранцы хотят воздать честь Сталинграду, они любят называть его 'русским Верденом'. Никто не отнимет у Вердена его чести и славы. Но разве надо нам непременно искать для этого иностранные образцы? Их сколько угодно в анналах русской истории с древнейших ее времен.
Уличская крепость Пересечен на низовьях Днепра, по свидетельству летописцев, пала только на исходе третьего года осады. Знаменитый византийский полководец Иоанн Цимисхий20 тщетно запирал в Переяславле-Болгарском русов Святослава, тщетно отрезал им отступление по Дунаю своей эскадрой, вооруженной знаменитым 'греческим огнем'.
Не зная устали, не смущаясь превосходством сил осаждающих, русы снова и снова выходили из крепости в открытое поле попробовать военного счастья. К сдаче принудить их так и не удалось: пришлось удовольствоваться достаточно выгодным миром и пропустить осажденных домой с оружием.
Быть может, нам скажут, что осадное искусство было тогда еще в колыбели. Да, но не более, чем искусство возведения крепостей. Все пропорции остаются прежними.
Впрочем, если угодно, перенесемся на несколько столетий дальше.
Не последний воин своего времени, польский король Сигизмунд, в сентябре 1609 г. врасплох напал на Смоленск и бился под ним целых четырнадцать месяцев (до октября 1610 года). После того, как отбиты были, один за другим, четыре общих штурма, поляки сделали 'передышку' и подвезли осадную артиллерию. Стены города были взорваны, - и, несмотря на это, обречены были на неудачу три новых последовательных штурма. Пришлось перейти к долгой блокаде брать осажденных измором, и лишь после крайнего их изнурения возобновить свои атаки. Но даже и под самый конец, 'жители и гарнизон долго еще держались в улицах, домах и развалинах'. Нашедшие убежище в церкви Богоматери защитники, предпочитая сдаче смерть, 'взорвали порох и взлетели на воздух'. В отчаянной борьбе погибло около семидесяти тысяч жителей; но за то и от осаждающего войска после падения Смоленска осталось - не более трети. Король Сигизмунд приказал даже выбить особую почетную медаль 'за взятие нового Сагунта'.
С какою радостью сделал бы то же Гитлер, если бы Сталинград постигла участь Смоленска!
Еще более классической была оборона Троице-Сергиевской Лавры, осада которой была начата войсками Сапеги и Лисовского 23 сентября 1608 года. В Лавре собралось около 3000 воинов, монахов и поселян, с воеводой Роща-Долгоруким и неким Голохвасто-вым во главе. Упорные, беспрерывные бои длились до 12 января 1610 года; поляки не хотели уходить, надеясь на подкоп, который они вели к центру Лавры; но два простых крестьянина, Шилов и Слота, успели пробраться в него и взорвать его с самими собою вместе. Тогда поляки попробовали снова обратиться к приступам, отбиваемым каждый раз с невероятным ожесточением и упорством. Под конец в Лавре оставалось не более 200 боеспособных защитников. Зато и у Сапеги из 30 000 войска, с которым он начал осаду, оставалось лишь около 6 тысяч совершенно изнуренных воинов, и, подсчитав свои потери, он предпочел с пустыми руками и бесславно уйти, откуда пришел.
Кажется, - нет нужды в подробностях одиннадцатилетней21 эпопеи Севастопольской обороны в эпоху Крымской кампании. Общая императорская стратегия того времени была достаточно жалкой; солдаты долго распевали юмористическую песенку, сделавшую имена ген. Реада, Липранди и т. п. анекдотическими; автором ее был такой 'свидетель истории', как Лев Толстой. Но обычное упорство русских в защите крепостей им не изменило и тут. Севастополь стал гордостью России. И особым императорским указом повелено было приравнять по службе каждый месяц 'севастопольского сиденья' - к году. Оно стоило того.
Не прошло и столетия, как Севастополю пришлось снова выдержать еще злейшую осаду - немецкую. И на этот раз защитники его оказались вполне достойны своих славных предшественников. И на этот раз, вторично, имя Севастополя неизгладимыми буквами вписано было в золотую книгу истории русской армии.
Но апогеем массового героизма, жертвенности, подвижничества, которыми оказались так богаты народы нашей родины, с русским народом в их центре, является защита подступов к исконно свободолюбивому Волжскому понизовью, защита Сталинграда. Этот город отныне - непреходящий символ непокорного сердца, сверхчеловеческой выносливости и гордой воли нашей родины.
* * *
История не часто баловала русского солдата полководцами, в руки которых он мог с полным доверием отдать силы свои и самою жизнь. Но когда это случалось - для русского солдата непосильных задач не было (вспомним хотя бы суворовских 'чудо-богатырей'!). И тогда иностранные мастера военного дела, не исключая Фридриха Великого, слагали крылатые слова: 'русского солдата мало убить, его еще надо повалить'; 'с такими солдатами можно взяться самого дьявола выгнать вон из пекла'.
Откуда же с недавних времен о русском солдате взялась такая плохая слава, что сила русского сопротивления гитлеровскому нашествию показалась многим чем-то неожиданно-чудесным? Таким неожиданно-чудесным, что один из русских митрополитов Америки принялся даже славословить советские 'власть предержащия' за то, что это, видите ли, они выучили русского солдата любить родину и жертвовать за нее жизнью!
Мода говорить о русском солдате, как о человеке, недозревшем до патриотизма, готовом воткнуть штык в землю, 'побрататься' с неприятелем, покинуть фронт и родину на произвол судьбы, в надежде, что 'мы - рязанские, до нас немцы все равно не дойдут' -эта мода взялась со времен Первой мировой войны.
А мы говорим, что русский солдат Первой мировой войны был оклеветан и оклеветан жестоко. Не мы будем отрицать, что к концу этой войны русская армия была усталой, изверившейся и в своей силе, и в своей подготовке, и в своем командовании, и в возможности победы. Но кто же был в этом виноват? Кто и что довели армию до такого состояния?
Добрая половина этой армии была с самого начала оставлена без лучших своих кадров, брошенных до конца пополнения запасными в лабиринт Мазурских озер22 и там бессмысленно загубленных. А главной армейской массе пришлось на втором же году войны пережить беспримерную в военной истории трагедию, когда в самом разгаре жестокого вражеского нажима ее артиллерия оказалась без снарядов, пулеметы без лент, подвергавшиеся газовым атакам части без противогазовых масок; когда новобранцев обучали с палками вместо ружей, а пополнения привозились прямо на фронт - дожи даться, пока для них на поле битвы соберут винтовки павших товарищей, на смену которых они предназначены. Какая из армий мира не была бы этим деморализована и даже, пожалуй, сильнее нашей? А этим дело еще не исчерпывалось.
Русский солдат живой человек. Он никогда не был и не будет так автоматически безупречен, так машинообразно вышколен, как немецкий, который одинаково великолепно бьется, все равно, растаптывает ли он чужую свободу или защищает свою собственную. Разницу эту мы видели и на современном красном бойце. Мы видели у него два лика: один - смущенный, дезориентированный, неловкий - во время неправого советского вторжения в маленькую, ничем не грозившую русскому великану Финляндию; и другой -векам на изумление и на зависть - когда он заслонял от немецкого, закованного в железо гиганта - подступы к Ленинграду, Москве и Ростову.
В 1914-1917 годах смысл войны для русского солдата с самого
