Он испытывал сильное нетерпение, когда мальчик наконец уснул. Впрочем, это не помешало ему тщательно проверить.
Убедившись, Охотник немедленно начал действовать. Его желеобразное тело начало вытекать сквозь поры кожи Боба — выходы, такие большие и удобные для Охотника, как ворота стадиона. Через простыню и матрац он прошел еще легче, и через две-три минуты вся его масса собралась в единый комок под кроватью мальчика.
Он задержался, прислушиваясь, потек к двери и высунул в щель псевдопод с глазом.
Он собирался лично проверить подозреваемого — вернее, он был абсолютно уверен. Он не забыл аргумента доктора о том, что нужно отложить такую проверку, пока у него не будет средства справиться с тем, кого он найдет. Но он чувствовал, что в этом аргументе есть серьезный недостаток: если он прав, Боб уже выдал себя и выдаст снова и снова.
Откладывать было нельзя.
В холле было светло, но это его не беспокоило. Вскоре он вытянулся в форме веревки на несколько ярдов вдоль плинтуса. Он снова подождал, вслушиваясь в сонное дыхание, доносившееся из комнаты старших Киннэйрдов. Убедившись, что оба спят, он вошел. Дверь их комнаты была закрыта, но для него это ничего не значило: даже если бы она была заклеена, оставалось ключевое отверстие.
Он уже знал разницу в дыхании спящих и двинулся без колебаний к постели подозреваемого.
Нить желе устремился вверх, пока не встретила матрац и не прошла сквозь него. За ней последовало остальное бесформенное тело и собралось у ног спящего.
Техника Охотника совершенствовалась, и он мог теперь войти в тело гораздо быстрее. Однако он не собирался заходить весь. Большая часть его тела оставалась в матраце, и внутрь проникли только щупальца, да и то ненамного.
Человеческая кожа состоит из нескольких слоев, но они обычного размера и образца. У человека не бывает слоя или сетки — чувствительных клеток, крошечных и подвижных. У Боба, конечно, был такой слой. Им снабдил его Охотник в собственных целях. Детектив не удивился, встретив такую сеть под эпидермисом мистера Артура Киннэйрда. Он ожидал этого.
Клетки, встреченные им, ощутили присутствие щупальца. На мгновение последовало беспорядочное движение, как будто сеть чужака пыталась избежать прикосновения Охотника. Затем, как будто существо, часть которого составляла эта сеть, поняло тщетность своих попыток, клетки успокоились.
Тело Охотника сомкнулось вокруг части этой сети, и множество его клеток вступили в контакт с нею. По этим клеткам, которые могли одинаково служить нервами и мышцами, органами чувств и пищеварительными железами, прошло сообщение. Это не была речь, ни звук, ни зрение, ни другие обычные человеческие чувства не были использованы. Не была это и телепатия. В земных языках нет слов, которые соответствовали бы этому типу связи.
Как будто нервные системы двух существ слились на время.
Сообщение было без слов, но несло в себе значение и чувство лучше, чем это сделали бы слова.
— Я рад встрече с тобой, Убийца. Прости, что не сразу тебя отыскал.
— Я знаю тебя, Охотник. Не извиняйся, тем более что в твоем извинении скрывается похвальба. То, что ты наконец нашел меня, неважно. Меня забавляет, что тебе для этого понадобилось полгода в местном времени. Не знаю, что стало с тобой. Представляю, как месяц за месяцем рыскаешь по острову, входя во все дома — бесцельно, потому что ты ничего не можешь со мной сделать. Спасибо, что позабавил меня.
— Тебе интересно будет узнать, что на острове я только семь дней, и что этот человек первый, которого я проверил физически. Я действовал бы быстрее, если бы на тебе было написано, но ненамного.
Охотник был достаточно человекоподобен, чтобы обладать тщеславием и даже забыть об обычной осторожности. Только потом, когда он понял, что противник не подозревал Боба, он осознал, что сам выдал своего Хозяина.
— Я тебе не верю. Нет тестов, которые действовали бы на людей на расстоянии, а этот хозяин не испытывал никаких серьезных повреждений или болезней с моего прибытия. Если бы он заболел, я скорее нашел бы себе другого, чем выдал свое присутствие.
— В это я верю.
По нервам Охотника передалась волна презрения и отвращения от такого отношения.
— Я ничего не говорил о серьезных ранах.
— Я действовал лишь на небольшие повреждения, да и то, если поблизости был человек, который мог это заметить, я переставал. Я даже позволял паразитическим насекомым сосать кровь хозяина, когда рядом были другие люди.
— Я знаю. И ты хвастаешься этим!
Отвращение стало еще сильнее, если это возможно.
— Знаешь, тебе не хочется признавать поражение, а, Охотник? Не думаешь ли ты обмануть себя своей похвальбой?
— Ты дурачишь себя. Я знаю, что ты позволял москитам кусать твоего Хозяина, когда он был в обществе других, но не в другое время. Я знал, что ты заботился о незначительных повреждениях. Вероятно, тебя можно было бы похвалить за это, хотя ты и делал это, чтобы спастись от скуки. Ни одно разумное существо не может ничего не делать. Оно сойдет с ума. И ты умно поступил, заботясь только о незаметных ранах. Однако одно существо все же должно было заметить твою деятельность, хотя и не смогло бы ее объяснить верно, — это твой хозяин! Я слышал разговор — кстати, ты позаботился выучить английский? — в котором его описывали как очень осторожного человека, который сам не рискует и не позволяет это делать членам своей семьи. Это говорили люди, знавшие его много лет — два разных человека, мой друг. Однако я видел, как он сломя голову несется в металлическом ящике с острыми углами за чем-то. Я видел, как он поднимается по наклонной доске, полной заноз, несет в руках и под мышкой доски, а тело его ничем не защищено. Я видел, как он отрезает куски проволоки. Если бы ножницы соскользнули, а это вполне могло случиться при том давлении, которое он прикладывал, ему бы отрезало пальцы. Я видел, как он несет острое зубчатое лезвие за край, когда даже ребенок, обычно не думающий о безопасности, нес его за центр. Ты мог скрыться от людей, мой друг, но твой хозяин знал о тебе — осознавал ли он это или нет! Он подсознательно отметил, что с ним ничего не происходит от мелких ранений, и становился все более беззаботным. Я уже знаю, что человек вообще склонен себя так вести. Я также слышал однажды, как твой хозяин сказал, что другие люди специально держат тренированных насекомых, чтобы кусать его. Очевидно, он заметил, что его не кусают, когда он один. Видишь ли, у тебя не было ни шанса остаться скрытым. Ты должен был что-то делать и тем самым выдать себя, либо всю жизнь ничего не делать. Но в таком случае тебе лучше сдаться. Даже на Земле, где у меня нет опытных помощников и техники, я бы все равно отыскал тебя, если бы оказался поблизости. Ты сглупил, убегая: дома тебя бы переделали, здесь же я вынужден тебя уничтожить.
На беглеца эта речь, должно быть, подействовала, но последние слова вызвали насмешку.
— И как же ты намерен это сделать? У тебя нет средств, чтобы изгнать меня из этого тела, и нет возможности изготовить эти средства, ты и не подумаешь принести в жертву этого хозяина, чтобы избавиться от меня. Кстати, заверяю тебя, что относительно твоего Хозяина у меня таких угрызений не будет. Мне кажется, Охотник, что, найдя меня, ты совершил серьезную ошибку. Раньше я не был даже уверен, что ты на этой планете. Теперь я знаю, что ты здесь и что ты отрезан от дома и помощи. Я в безопасности, а ты о себе побеспокойся.
— Поскольку я не хочу тебя разубеждать, оставлю тебя с этим впечатлением, — ответил Охотник.
Без дальнейшей связи он отступил и через несколько минут тек в комнату Боба. Он ожидал, что мистер Киннэйрд проснется, но противник, по-видимому, решил, что даже если разбудить хозяина, он не сделает то, что нужно.
Охотник сердился на себя. Он был уверен, поняв, что мистер Киннэйрд — хозяин добычи, что инцидент в доке был вызван сознательным вмешательством гостя в зрение и чувство равновесия хозяина. Это означало, что тайна Боба известна, и что больше нет надобности скрываться. Оказалось, что он ошибался, беглец, очевидно и не подозревал о присутствии преследователя. А Охотник дал достаточно данных в
