назову «Парадокс и чудо тоталитарного государства». Ведь их было так мало. Ведь они почти разгромили, хуже всех атомных и ядерных водородных бомб, вместе взятых, мировую культуру. Но опять то, что я сейчас сказал, это, дамы и господа, риторика на грани демагогии, это мое чувство. Один интересный чисто исторический момент: говоря об отдельных политических и социальных элементах государства, мы все время находимся в методологическом тупике. Вот милейший юный джентльмен, присутствующий здесь, спрашивает: каково было отношение абсолютного государства и его предела, тоталитарного государства, скажем, к семье? Вы знаете, что интересно: это отношение прежде всего характеризовалось двойственностью, доходящей до полярности. Так же как и отношение к другому феномену - армии, скажем. Однако здесь-то и сказывается различие между абсолютистским и тоталитарным государствами - та же двойственность проявляется у них по-разному.
Как вы можете сравнить гитлеровскую «ночь длинных ножей», уютный такой погромчик, когда по всей Германии были убиты 860 лидеров, активистов и покровителей штурмовиков. Ну надоели ему штурмовики - попятно очень: сброд был, шпана (а он шпаной не был, дамы и господа!). И что произошло после убийства Сергея Мироновича Кирова в городе Ленинграде? Было уничтожено фактически около 90 тысяч человек. И вот ужасаются и умиляются люди, которые не понимают, что к 1928 году, который историки считают переломным, тоталитарное государство не только возникло, оно уже блистательно существовало. Потому что все последующее в отличие от того, что сделал Гитлер, можно было произвести только в уже готовых рамках тоталитарного государства. И коллективизация, и убийство Кирова, и «головокружение от успехов» - все это мелочи. Оно было уже готово.
Итак, к вопросу о семье. У одного моего друга было хобби - собирание материалов по 20-м годам, причем чисто народных. Он обожал школьные и заводские стенгазеты, объявления о собраниях в клубах. И, пожалуй, самое интересное - это о семье, начиная от брошюр под названием «Пол и семья», где доказывалось великолепно, что семья - это давно отжившая и себя пережившая форма половых отношений, и до собрания работниц завода, если я не ошибаюсь, «Шарикоподшипник», которые проголосовали подавляющим большинством голосов (и мой друг Андрей все это переписывал, у него было уникальное собрание таких документов), и резолюция была очень простая: «В великое будущее мы должны прийти без семьи и с многомужием (по-гречески - полиандрия), полностью заменившим единобрачие и единоженство». И еще я прочел такую замечательную брошюру - «Борьба за настоящего мужчину», написанную тремя дамами. Вы сейчас не можете себе представить, что делалось тогда, и не только в Москве!
Кто был одной из начинательниц этого? Прежде всего Инесса Арманд, которую Владимир Ильич очень любил. И он ей говорил: «Что же это вы, сударыня, так беспардонно перебарщиваете?» - это когда она с двумя сподвижницами втроем голыми вышли на Красную площадь. Ну все-таки старомоден, безнадежно старомоден был Владимир Ильич! Сталин это прекратил в четыре месяца. Но что здесь интересно: интересно то, что эти блистательные опыты - которые назывались футуристическими, некоторые их называли сюрреалистическими, хотя эстетика их идет напрямик от немецкого экспрессионизма - эти опыты были экспериментами политической рефлексии в той политической ситуации, в которой носители политической рефлексии - разные люди, мужчины и женщины - себя осознавали. И вдруг приказ: укреплять семью. И бедный несчастный интеллигент, но, конечно, идиот полный, который выпустил брошюру в Крыму «Размер мужского полового органа как решающий фактор морального прогресса», очень пожалел об этом. Кстати, никто из вас не помнит фамилию этого реформатора, хотя на него ссылались и Зощенко, и Эренбург, и многие другие, - Энчмен.
Тут есть очень простое объяснение: не будет семьи - не будет детей - не будет армии. Чушь! Потому что и дети, и армия тоже были частностями. Дело в том, что семья оказалась в серии тех социальных частностей, которые были материалом для политической рефлексии и могли в нужный момент оказаться на витке развития (оно еще развивалось) тоталитарного государства, при этом они могли оказаться полезными или вредными. Вы можете меня спросить: все ли это равно, полезными или вредными? Нет. Разумеется - только вредными, потому что все полезное, отменив вредное, делал только один человек. Понимаете? Идеальная семья, отменяя наследие прошлого - промискуитет, проституцию и прочие безобразия, - отменялась так же, как идеальная буржуазная, дворянская и крестьянская семья. Важно то, что на любом витке мыслительный источник правильного был один. А вот неправильное каждый раз должно было отменяться. И это не парадокс и даже не феноменология. Это логика уже сформировавшегося - а оно сформировалось очень быстро - тоталитарного государства. Любое разрешение двойственного отношения тоталитарного государства к чему бы то ни было обуславливалось не какими-либо внешними условиями, а «логикой внутреннего развития» этого государства. Эта логика находила свое выражение в особой системе символов.
Тоталитарный символизм запрещал как вскрывать язвы общества, так и врачевать их: то есть один человек был и диагностом, и хирургом, и лечащим врачом. Это метафора замечательного поэта, который не был советским гражданином и был природным тоталитаристом, - Бертольда Брехта.
Перехожу к другому квазипарадоксу тоталитаризма. Один из рабочих целей тоталитаризма - это баланс, равновесие между интенсивностью и экстенсивностью государства. Это жутко интересный момент, потому что революционный импульс с самого начала был задан на экстенсивность - «революция по всем мире», «Коминтерн». Это же факты экстенсивности. Но уже с самого начала экстенсивность должна была как-то уравновешиваться интенсивностью, и наоборот. А что такое экстенсивность, если говорить на нормальном русском языке, а не на языке экспертов? Экстенсивность - это либо война, либо международная террористическая и диверсионная деятельность, либо сверхактивная пропаганда на весь мир. То есть при всей автономности верхушки русского тоталитарного государства оно по необходимости было с самого начала более всего экстенсивно ориентированным. Отсюда Коминтерн. Ничего подобного в гитлеровской Германии не было. Она и не была тоталитарным государством, она была типом абсолютистской диктатуры.
Обожая семью, Гитлер никогда бы не стал избивать экстремистов свободы пола. Нет, это не его дело было.
Что же касается войны, к ней мы перейдем на следующей лекции. Сейчас скажу совсем вкратце, что Гитлер перешел к войне очень рано; Сталин войну, это я знаю по документам, ненавидел. Гитлер войну любил (при том, что он ненавидел военных, как и Сталин, но это совершенно другой вопрос). А человек, который любит войну, не может олицетворять тоталитарное государство. Ни один последовательный тоталитарист не любит ни армии, ни войны. Использовать войну, пройти дальше и желательно всех победивших генералов куда-нибудь поскорее угнать. А все-таки они без войны не могли. И Сталин знал, что она необходима, знал, что она будет, но оттягивал ее каждый раз до последней возможности, чего Гитлер никогда не делал, потому что Гитлер не был тоталитаристом. Потому что при нарушении баланса экстенсивности и интенсивности тоталитарное государство оказывается в ситуации опасности и риска. И, между прочим, все серьезные просчеты Сталина и советского тоталитаризма случались именно тогда, когда он попадал между клавиш интенсивности и экстенсивности. Позвольте, я сделаю очень маленькое отвлечение.
Вы знаете, у марксизма как политической теории, пусть недоработанной, было несколько роковых недоработок (ну не может же один человек охватить все). Я когда-то был поражен, когда уже после университета серьезно прочел Маркса, чего почти никто почему-то не делает, в первую очередь марксисты. Маркс был блестящим политэкономом (хотя и слишком проникнутым гегелианой), но он не имел ни малейшего представления о социологии, здесь он был просто невежественен. Ленин, который уже к этому времени начинал серьезное изучение марксизма, был, судя по его письмам к Плеханову, в отчаянии: у Маркса ни слова о социологии. А мы же, простите, общество меняем - какое общество? Ведь бедный Маркс, когда он решил написать капитальный труд (а половина творчества, дамы и господа, - когда вы уже решили что-то сделать), тут же обокрал, как грабитель с большой дороги, человека, абсолютно безразличного к плагиату, - гениального Максима Ковалевского, который первый написал и опубликовал работу о первобытной общине. Но это был просто гениальный человек, бывают такие гении, вспыхивают, у него была феноменальная социологическая интуиция. К сожалению для России, всю жизнь он писал только по- французски и публиковался, изредка переходя на английский. Вернулся он в Россию только в 1908 году. Так вот Маркс, по-видимому, переписал в свою книгу полстраницы из Ковалевского, не сославшись. Сидит Ковалевский у старого Маркса и говорит: «Послушайте, Карл, ну все-таки ведь неудобно как-то». А Маркс говорит: «Ну, такие мелочи, великие люди не считаются между собой». Хорошо, правда? И это
