употребляется в чисто инструментальном смысле. Это не объективный в смысле элементарного эпистемологического противопоставления объективности и субъективности, где объективность рассматривается как беспристрастие, чистая наблюдательность, а субъективность - как то, что подвержено модальностям и модификациям вашей психики, эмоциям, желаниям, нежеланиям. Здесь объективный - значит видящийся с точки зрения политической философии, для которой политическое мышление есть объект. И никаких других значений слова «объективный», к которым мы привыкли в нашем естественном языке, здесь нет. Когда мы говорим: «Ну знаешь, я объективно этот вопрос рассматриваю» - обычно мы врем при этом, потому что никто (как мы знаем) объективно ничего рассматривать не может, если нет четко выделенной точки зрения, находящейся на уровне ином, нежели рассматриваемый объект. В нашем случае объектом является политическое мышление или политическая рефлексия.
Говоря об абсолютной революции, мы имеем в виду не просто какие-то изменения в политическом мышлении, сколь бы они ни были радикальны (а без них вообще никакая революция, ни абсолютная, ни не абсолютная, невозможна). Мы, говоря об абсолютной революции, имеем в виду такую трансформацию политического мышления, в результате которой само это мышление, сама эта рефлексия изменяет свою качественность, свои онтологические основания. Изменяет до такой степени, что себя уже не узнает в своем измененном состоянии. Но самое интересное - это то, что таким образом измененная политическая, назовем ее условно «революционной», оказывается не в состоянии рефлектировать и над будущим ходом и порядком рефлексии.
Неинтересную вещь вообще обсуждать не стоит, даже если она чрезвычайно важна, обсуждать надо только интересное. А интересное? Это то, что мне интересно. То есть то, что стимулирует мое мышление к следующему шагу или даже изменяет его направление.
Итак, закончив напоминаниями, начнем лекцию с вещей более или менее второстепенных. Я вообще люблю начинать обсуждать любую интересную вещь со второстепенных вещей. Так вот, взглянув на реально существовавшие и, не дай бог, на существующие в данный момент революции, мы можем объективно - то есть опять-таки с точки зрения политической философии, рассматривающей мыслительные, рефлективные аналоги этих революций, - отметить одну черту того, что мы называем абсолютной революцией. Оказывается, что во всех имевших место документированных абсолютных революциях первой объективной целью абсолютной революции было разрушение правового государства. Почему опять о государстве? Да потому, что государство - это естественное пространство революции. Итак, всякая абсолютная революция разрушала правовое государство. Но что здесь интересно: попробуйте, дамы и господа (то есть, ради бога, не пробуйте, надоело уже этим заниматься человечеству!), но попробуйте разрушить в революции, если вы очень революционно настроены, правовое государство - и вы увидите, что незаметно для вас вы разрушите и вообще государство, в котором эта революции происходит. И замечательно, что именно так и произошло в одной из последних революций новейшего времени - в революции, произведенной красными кхмерами в Камбодже. (Вы можете спросить: какое там правовое государство? Раньше, при полулиберальном королевском режиме, оно было правовым тоже через пень- колоду, но все-таки суды, например, существовали, и удивительным образом трамваи ходили взад-вперед, и какие-то полисмены худо-бедно регулировали движение - неважно, я говорю в качестве примера.) Так что же там случилось, дамы и господа? Красные кхмеры, на ходу разрушив правовое государство, оказались в пространстве политической пустоты и тем самым из революционной армии в полтора года превратились в банду типичных махновцев, с которыми вьетнамцам, да и появившейся внутренней кхмерской оппозиции, расправиться уже не составляло никакого труда. То есть, уничтожив естественное пространство революции - государство, они обрекли этим себя на поражение. Как, впрочем, и руководители эфиопской революции. Но это нормально, дамы и господа, но опять же заметьте, это нормально для абсолютной революции, но не обязательно.
Замечу при этом, хотя это тоже уже давно стало тривиальным, что как во главе банды красных кхмеров, так и во главе ультралевой верхушки эфиопской революции были кто? Члены интеллектуальной, а иногда и аристократической элиты. Тут интересно вот что: феноменологический переход от революции к абсолютной революции. Поэтому вернемся: первая объективная цель абсолютной революции - это разрушение правового государства. Второй целью абсолютной революции (я сейчас говорю только об абсолютной революции, бывают чудные революции, просто загляденье одно - но не абсолютные), второй целью является обычно чрезвычайно быстрое, на ходу (не забывайте, что революция - это творческий акт) создание в пространстве государства тоталитарного государства. Опять-таки это далеко не всегда.
В этом смысле замечательно то, что именно в тоталитарном государстве во всей полноте реализуется идеал абсолютного государства. Или, скажем так, гегелевско-марксо-кожевский идеал господства общего над частным. Только я говорю - в идеале, потому что при ближайшем рассмотрении обычно оказывается, что это не получается. Интересно, что содержание этой черты абсолютной революции великолепно резюмируется в первом куплете гимна «Интернационал»: мы старый мир раз рушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем. Пожалуйста, не упускайте из вашей памяти этой гениальной фразы. Если заменить слово «мир» (старый мир разрушим) словом «государство», то мы найдем прямое предвосхищение главного эффекта абсолютной революции. Потому что старый мир - это государство, которое будет разрушено абсолютной революцией, а новый мир - это тоталитарное государство, которое станет всем, а все станут - ничем. Заметьте, это очень забавно. Вспомните слова одного из предтеч, первоидеологов французской революции, аббата Сийеса: «Что такое третье сословие? На самом деле - все. Чем оно у нас является? Ничем. Кем оно хочет быть? Чем- нибудь». Так вот, старый аббат Сийес говорил о нормальной, с его точки зрения, революции, а не о той, которая чуть-чуть не привела его на гильотину, то есть абсолютной революции, каковой и оказалась против всех ожиданий французская революция 1789 года.
В то время, когда революция становилась абсолютной, никто уже не говорил, все кричали; точнее, половина кричала, а половина шепталась, а просто уже не говорил никто, ведь оттого она и абсолютная, что отменяет нормальный разговор.
В новом поле политики - в тоталитарном государстве - все становится ничем по сравнению с тоталитаристской формой постреволюционного государства. А еще интересней другое. Ведь все-таки между революцией, сколь бы абсолютной она ни была, и созданием тоталитарного государства есть щель времени. Иногда это два дня, иногда это два года. А, понимаете, за два года многое может случиться - и мор, и глад, и войны внутренние (гражданские) и внешние. Вообще, заметьте, дамы и господа, время - это камень преткновения каждой исторически зафиксированной абсолютной революции, в просто революции это не так катастрофично. Но у французов это показано очень четко. Во французской революции (которая в марксизме именуется Великой французской революцией, в более пуристских учебниках - Буржуазной французской революцией) они - затянули. То есть реальные абсолютные революционеры, с тремя лидерами, очень разными людьми, которые вам всем известны (Робеспьер, Дантон и Марат), не смогли консолидироваться для решающего перехода к абсолютной революции. А когда этот переход осуществился в якобинской диктатуре, то уже началась интервенция, уже началась фактически война, и одновременно началось частично реальное, частично иллюзорное сопротивление. Хотя на самом деле сопротивление было реальным только в Нормандии, в Вандее. И эта затяжка прекрасно иллюстрируется диалогом Сантера и Сеи-Жюста. Сантер, возглавлявший Комитет общественного спасения, кричал: «Дайте мне сто тысяч новых ружей, - плохо было у них с оружием в это время, - и я уничтожу всех врагов революции на полях сражений». Более практичный и соответственно возглавлявший
Комитет общественной безопасности, а не спасения (вообще безопасность - всегда практичнее спасения) Сен-Жюст говорил: «Дайте мне сто дней, и я физически уничтожу всех врагов революции в Париже». Это был чрезвычайно эффективный джентльмен. Но все равно и Сен-Жюст опоздал, и Сантер опоздал.
Как говорил наилучший знаток и анализатор французской революции Владимир Ильич Ленин (лучшего не было): «Дураки, затянули!». Ленин понимал, что времени мало, а будет еще меньше. Он заранее отрефлексировал еще не случившуюся русскую революцию как абсолютную, она еще не была абсолютной, но уже была им придумана как абсолютная. Заметьте, дамы и господа, не хочу здесь выступать в качестве субъективного идеалиста крайнего фихтеанского или берклианского толка, но все ж таки - не придумав абсолютной революции в своей голове, вы никогда не переведете революцию вообще в абсолютную. И буквально на второй день после революции - кстати, заметьте, второго такого случая в истории не было, тут
