Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

в СССР в ту пору составляла 35–40 рублей в месяц), но, судя по всему, та уже привыкла воспринимать российские заработки бывшего мужа как законные алименты, и Владислав Фелицианович не стал настаивать. Картина мало походит на ту, что рисует Анна Ходасевич в своих мемуарах: «Я часто получала от него письма с какими-то реальными указаниями, где и когда можно получить деньги и посылки, но это как-то не всегда получалось. Единственное, что я получала какое-то время, — это паек из Дома ученых»[561]. Но будем снисходительны к этой в самом деле несчастной и обиженной женщине: по крайней мере, тогда, в 1920-е годы, она никому из знакомых не говорила о «Владе» худого слова.

Хотя и куцая, безграмотно изданная книга эта вызвала немало критических откликов и породила довольно бурную дискуссию. Прежде, чем этой дискуссии касаться, следует сказать несколько слов о принципах и идеях Ходасевича-пушкиниста, какими сложились они к середине 1920-х; по существу, они являются развитием идей и принципов Гершензона.

Во-первых, Ходасевич использует гершензоновский метод медленного чтения, включающий углубленный и зачастую интертекстуальный анализ каждой фразы, строки, каждого элемента текста. Не исключено, что этот метод восходит к еврейской традиции изучения и толкования Торы, с которой Гершензон мог соприкоснуться в детстве, по крайней мере, на элементарном уровне. Неслучайно Льву Яффе московский пушкинист напомнил «раввина из местечка»: «С подвижничеством раввина корпел он над ученьем и работал, только его ученьем были российская история, декабристы, исследование пушкинской поэзии и проблематика русской литературы»[562]. Другое дело, что в своем отношении к «учению» Гершензон был зачастую похож на дерзкого и вдохновенного хасидского цадика, больше полагающегося на свою интуицию, чем на традицию и рациональный анализ. Может быть, сказался и профессиональный опыт филолога-классика (Гершензон начинал свою научную деятельность с монографии об Аристотеле): для античников «медленное чтение» — норма.

Во-вторых, Ходасевич, как и Гершензон, был убежден в глубоком автобиографизме пушкинской поэзии, в неразрывной связи между творчеством поэта и его судьбой. О характере этой связи он говорит в речи «О чтении Пушкина»:

«Поэзия возникает для Пушкина не из произвольного воображения, не из абстрактного философствования. В основе поэзии лежит впечатление, то есть материал, извлекаемый вдохновением из действительности. <…> Иными словами — в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта. <…> Поэзия есть проекция человеческого пути. <…>

Творчество Пушкина находится в полном соответствии с таким взглядом на поэзию и поэта. Всякий, кто хоть немного работал над Пушкиным, знает, с какой правдивостью, даже точностью пушкинская лирика воспроизводит „впечатления“ и переживания автора. Известно и то, что конкретные события, отражаясь в большей или меньшей степени, играя то первенствующую, то второстепенную роль, преломляясь под разными углами, так или иначе вписаны в большинство и эпических его творений. С полной уверенностью можно говорить о той или иной дозе автобиографии в „Кавказском Пленнике“, в „Цыганах“, в „Евгении Онегине“, „Скупом Рыцаре“, „Каменном Госте“, „Русалке“ и т. д. и т. д. <…> Если принято вообще говорить (и вполне справедливо), что для понимания писателя должно знать его эпоху и жизнь, то в отношении Пушкина это знание должно быть доведено до наибольшей точности. Только в этом случае понимание Пушкина может претендовать на полноту»[563].

Собственным вкладом Ходасевича в пушкинистику стала идея изучения автореминисценций, намеченная еще в статье про «Уединенный домик». Как пишет Ходасевич в предисловии к «Поэтическому хозяйству», в произведениях Пушкина «повторяются темы, приемы, образы, мысли, сопоставления, звуковые и ритмические ряды, эпитеты, рифмы и т. п. <…> Каждая группа таких автореминисценций выявляет какую-нибудь сторону в личности и творчестве Пушкина, выявляет частность малоизвестную или незамеченную вовсе. Самоповторения у художника не случайны, не могут быть случайны. <…> В сущности и здесь, как в точной науке, только повторность явления предохраняет от риска принять случайное за типическое»[564].

Изучение повторяющихся рифм, образов, эпитетов и т. д. позволило Ходасевичу сделать важные и нетривиальные выводы, касающиеся пушкинских «кощунств» (носящих, как полагает автор «Поэтического хозяйства», в основном литературно-пародийный характер) или отношения Пушкина к Наполеону.

Есть у него и текстологические открытия: так, он предположил, что отрывки «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…» и «Куда же ты? — В Москву…» — части одного и того же недописанного стихотворения.

Часть книги Ходасевича, посвященная «самоповторениям», была принята сообществом пушкинистов во многом одобрительно. Даже Григорий Винокур, в своей рецензии охарактеризовавший книгу Ходасевича как «плохую», счел необходимым заметить, что она «могла бы занять видное и почетное место в нашей пушкинской литературе, если б автор верно следовал той задаче, которую ставил себе первоначально, если бы, собирая и изучая самоповторения в стихах Пушкина, не мечтал о психологии творчества»[565]. Но для Ходасевича изучение автореминисценций не было самоцелью: оно было средством постижения глубинных связей, существующих, по его мысли, между жизненными впечатлениями и психологическим опытом Пушкина, с одной стороны, и его творчеством — с другой.

Принципиальное несогласие с принципом «медленного чтения», с Гершензоном и Ходасевичем высказал, кажется, лишь Борис Томашевский. В статье «Интерпретация Пушкина» он указывал, что медленное чтение ломает заданный автором темп художественного текста, и в результате «смыслы начинают копошиться там, где их не было»[566], что «в прочно построенном художественном произведении значение слова определяется всецело контекстом, который отсекает все паразитические ассоциации», а медленное чтение, ломая контекст, дает этим ассоциациям волю, что «в любом произведении есть масса словесного „упаковочного материала“», который порожден общим языком эпохи и не несет в себе ничего авторского, а «медленный читатель» этот материал не идентифицирует. Здесь Томашевский метит уже напрямую в Ходасевича, в его теорию автореминисценций. По мнению Томашевского, самоповторы — это «в первую очередь… самоповторяемость упаковочного материала. Если безразлично, какими словами дополнить фразу, то берутся самые банальные, самые незаметные, недейственные слова. <…> Другой источник самоповторений — это постоянная переработка собственных произведений». От этих возражений невозможно просто отмахнуться; но они исходят из очень уж рационалистических и механистических представлений о поэтическом творчестве, о чтении и понимании поэтического текста. Впрочем, и Томашевский в рецензии на «Поэтическое хозяйство Пушкина» отметил, что «если метод Ходасевича в интерпретации фактов отчетливо неудачен, то материал, собранный им, безусловно, интересен»[567].

Однако в центре внимания рецензентов оказались в первую очередь биографические реконструкции Ходасевича и его предположения о скрытых автобиографических мотивах во многих пушкинских произведениях. Если мысль о том, что в «Скупом рыцаре» отразились конфликты поэта с отцом, была еще приемлема для части пушкинистов, то статья о «Русалке» вызвала настоящую бурю и, увы, во многом заслонила все остальные, куда более обоснованные, удачные и глубокие изыскания Владислава Фелициановича.

Сюжет пушкинской неоконченной пьесы известен: князь бросает свою возлюбленную, дочь мельника; девушка топится; ее отец сходит с ума; но утопленница становится русалкой; в подводном царстве она рождает дочь — и ее встречей с отцом завершается написанная часть пьесы. Между тем внимание Ходасевича привлекло письмо Пушкина Вяземскому, датируемое началом мая 1826 года, в котором речь идет о некой «очень милой и доброй девушке, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил». Пушкин просит своего друга приютить девушку в Москве, отправить ее в Болдино и «позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик». В ответ Вяземский в письме от 10 мая 1826 года сообщил Пушкину, что девушка «едет завтра с отцом своим и семейством в Болдино, куда он назначен отцом твоим управляющим». Больше о девушке ничего не известно. Однако же Пушкин, как мы знаем, подолгу жил в Болдине в 1830-м (накануне свадьбы) и в 1833 годах, а в 1834-м думал вообще переехать туда с семейством. «Решительно немыслимо допустить, чтобы Пушкин мог мечтать переселиться с женой и детьми в то самое Болдино, в котором, в качестве какой-нибудь птичницы, живет его бывшая любовница и