Мечша радостно выдохнул – очень уж опасался сын вождя Ижеслава, что волхв не заметит его или не захочет замечать. Обратить на себя внимание старшего воина, не прогневав его, и то было делом непростым, а тут – волхв, человек, как вчера Мечша сам убедился, стоявший у порога небес.
– Мудрый, – вспомнил он обращение к волхву. – А в чём она, порча хазарская? Как происходит? Как они сами… такими вот… сделались? И как других портят? – торопливо добавил Мечеслав, вспомнив залитое слезами лицо Незды.
Внезапно во дворе Хотегоща стало тихо-тихо.
Старый волхв опустил голову.
– В древние времена, – тихо сказал он, – когда мир ещё не успел забыть, что он – плоть Родова, когда каждая былинка, каждая капля дождя, не говоря уж про птиц да зверей, Его жизнью дышали полною мерой. Тогда не было ничего, про что бы человек сказал «это». Всё было «ты». А изначально – и «Ты», ибо во всём зрелся людям Его лик. Мы, когда вершим обряд, в каждую вещь, в чару, в мёд, в нож – во всё призываем Его. Теперь – призываем. Когда-то Он был там всегда, и не надо было призывов, чтобы увидеть это. Вспомните сказки, что рассказывали вам матери, – не краснейте, я знаю, что вы их помните. Это не ущербность посвящения, как полагают иные неразумные, что оно не убивает той памяти. Ибо не должно оно убивать истину – а в сказках, где дерево, зверь и птица, и каждая былинка голос и разум имеют – память о древней правде. Всё – «ты», и всё – «Ты», хоть и тяжко нам, нынешним, вмещать память о том, но поскольку хоть на словах помним – благо нам. Пока воин относится к мечу, как к другу, а не как к куску железа, к коню, как к брату, а не как к двум парам лишних ног, пока пахарь просит прощения у пашни перед тем, как вонзить в неё лемех, и оставляет последний сноп нетронутым, чтоб духа ржи не оставлять без убежища на зиму. Чем больше для нас «ты», чем меньше «это» – тем больше в нас от Всеотца, от Того, Который Есть Всё – И Больше.
Хазары по-иному живут. Для них всё, что не есть они, всё, что не их племени – то, что для иных мёртвая вещь. Не «ты», «это». Чужой народ, чужая земля, чужие боги, чужая любовь, чужая ненависть – всё «это». Без души, без воли, без обычаев и желаний, без чести и бесчестия, что нельзя любить, нельзя уважать, нельзя договариваться – только использовать. В мёртвом мире живут они. И мертвечина их на том не останавливается, уже и на соплеменников начинают смотреть те, кого мнят хазары мудрецами, как на «это» – на «народ земли», «ам-хаарец», «чёрных хазар».
Беда же в том, что заразна эта порча. Помалу она проникает в души – особенно там, где мечом наёмным подчиняют себе хазары иные племена. Гибнут волхвы, гибнут воины, а селян и холопов становится некому научить, что не всякая Сила – Правда. И обманываются люди, перенимая хазарскую кривду. Ничто становятся для них сперва честь и обычаи, предки, родная земля. Только для себя, для семьи своей жить начинают. А потом – только для себя. И всё остальное для них «это» становится. Нет для них тогда беды – для спасения своей сестры на других беду навести. Ведь только сестра «она», а остальные – пусть вятичи, но всё-таки «это».
– Хватит! – звонко крикнул Мечша, заслоняясь рукой, словно малец, забыв, что он только отрок, забыв, что перебивает не старшего воина даже – волхва, перед которым склонялась в поклоне ведунья Мещера и опускался на колено сам Дед. – Я понял, понял…
Но на него не разгневались.
– Хватит, Мудрый, – попросил и Дед – такого напряжённого, окаменевшего лица большая часть из тех, кто сидел сейчас за столами, у старейшего обитателя Хотегощи не помнила.
Старый Доуло вновь со вздохом наклонил голову. Откуда же эти странные шрамы? Будто клевцом или сулицей голову проламывали – но даже отрок Мечша знал, что люди нечасто переживают и один такой удар, не то что девять. Да и лежали шрамы непохоже на боевые, а словно складываясь в некий узор.
Волхв поднял голову и поглядел на него.
– Хорошо, что ты испугался, отрок, – тихо сказал он, и пасынок Мечеслав, сын вождя Ижеслава, поразился его словам – как же может быть, чтобы испугаться было хорошо? А старик, называвший себя Доуло, продолжал, словно отвечая на его изумление: – Ты воин и сын вождя, может, и сам станешь вождём. Крепко запомни этот страх, сбереги его в своей душе, не позволяй ему умереть. Настанет день, и он может стать для тебя спасением – когда ты подумаешь о ком-то, как о «чём-то», об «этом», о том, что можно использовать и забыть.
Потом он оглядел молчавших вятичей и, тряхнув бородою, вновь придвинул на колени перевесившиеся было на бедро гусли.
– Что ж еще спеть вам, добрые люди?
– Спой про Игоря, – сказал вдруг Дед голосом человека, стряхивающего с себя недобрый сон. – Спой нам про Игоря, сына Сокола, спой про князя русов, под чьим стягом я ходил за Русское море, на Город Царей!
– Что ж, – помедлив, отозвался волхв-гусляр. – Стоит он того, чтоб о нем вспоминали песнями. Спою я о великом деле его: о полку, что водил он на печенегов – он, первый из Государей оседлых людей не на своей земле, а в степи одолевший кочевников, сотворивший то, что не под силу оказалось ни Александру-царю, ни Кесарю, которыми бахвалятся греки, греки, предавшие Богов, чья кровь текла в Александре, Богов, которым служил Кесарь. Слушайте!
Старик распрямился, закинул голову, прикрыв глаза. Занес расставленные пальцы над струнами – словно хищные соколы поднялись над лебединой стаей, готовясь упасть на добычу.
И пали на добычу ловчие птицы, и жалобно закричали под их клювами лебеди-струны.
Об Игоре, сыне Сокола, пели вещие струны лебедиными голосами. О том, что ум собрал волею, сердце отточил мужеством, навел полки свои храбрые на землю печенежскую за землю Русскую.
И глянул князь Игорь на светлое солнце, и увидел: от солнца тьмою всё войско его покрыто[7].
И сказал тогда князь дружине: «Братья! Разве не лучше погибнуть, чем быть данником у коганых? Сядем нынче на быстрых коней мы да посмотрим синего Дона! Пало мне на ум такое желанье, и знамение заступило – отведать синего Дона, преломить копье с диким полем! С вами, братья, или головы сложим, или Дона зачерпнём шеломом!
Не буря занесла соколов через поля – Игорь князь к Дону войско ведёт.
Не галки стаями летят к Дону великому – коганые печенеги побежали неготовыми дорогами, кричат телеги их в ночи, будто лебеди перепуганные!
Грянул гром – сам Дый-Перун подал голос с Древа Великого, велит послушати земле Хазарской – и Волге, и Посулью, и Поморью, и Сурожу и Корсуни!»
Мечеслав слушал и не мог наслушаться.
Это – было. Это было совсем недавно – люди, похожие на него и на его сородичей обликом, речью и верой, пусть и пришедшие из далёкого края – а то и сами вятичи не пришли в леса голяди, мещеры да муромы из неблизких краёв, а то не был древний князь Вятко Лехова рода? – не прятались от когани в лесах и болотах, выбираясь на вылазки, – шли в Дикое Поле войском. Птицы и звери разлетались и разбегались с их пути, провожая, всяк по-своему, охвативший степь живой пожар червлёных щитов и стягов: кто карканьем, кто клёкотом, кто воем, кто лаем. И казавшееся бескрайним Дикое Поле перегораживала живая стена кованой Игоревой рати, и расшибались о неё воющие и свистящие смерчи коганых орд, зря блеща синими молниями кривых клинков.
И бежали разбитые печенеги – кто к Тмутаракани, а кто к Дунаю, и богатую добычу, взятую в разбойных становьях, делила храбрая русь – дорогими епанчами и узорными кожухами мостили дороги по грязи, а бунчуки и хоругви сваливали к копытам княжеского коня.
– Солнце светит на небесах – Игорь князь на Русской земле, – славил старый Доуло былую победу. – Поют девицы на Дунае – вьются голоса через море до Киева! Страны рады, грады веселы…
Снял руки со струн и примолвил, всё ещё нараспев:
– Спел я песню старым князьям, а молодым ещё песни будут…
Мечша снова сидел во власти отзвучавшей песни. Страны рады, грады веселы… не прячутся в них по лесам сохранившие верность чести пращуров люди, не гнутся под нечистой коганой властью селяне и горожане.
Она была где-то – эта сила, способная дать окорот наёмникам наползавшей с полудня порчи. Сила, поступь которой поднимала в небеса птичьи стаи и останавливала на скаку разлёт конных лав
