Я сам себе дружина!

степняков.

Сила, ищущая чести и славы – а не чужих унижений.

Сила по имени Киев.

Сила по имени Русь.

– Слава князю Игорю, соколиного гнезда соколу! – возгласил Дед, поднимаясь из-за стола. И разом крикнул, поднимаясь – «Слава!» – весь Хотегощ. И Мечше злорадно подумалось – сейчас за оскаленными частоколами Казари должен заворочаться на ложе посадник-тудун, встрепенуться, вскинуться, как от страшного сна, мытари.

Не в силе правда – а есть и у правды сила…

Проснулся Мечша перед рассветом. И как раз застал, как уезжал из городца их гость – в окружении отроков, с подаренным конём. К дальним заставам его провожал Любогость, младший брат вождя Кромегостя, а во двор проводить вышел Дед Хотегоща. В утреннем воздухе слова разносились далеко, и пасынок Мечша, Мечеслав, сын вождя Ижеслава, расслышал не ему сказанное:

– Думается мне, – сказал гостю Дед, – не одно у тебя имя, назвавшийся Доуло. И ещё думается – слыхал я и иные твои имена… А может, и не в первый раз слушал вчера твои песни.

Старый волхв помолчал, и когда уже Мечеславу показалось, что он так и не ответит, подал голос:

– Не мне тебе напоминать – иные догадки лучше не произносить вслух.

– За своих людей я отвечаю… – гневно начал Дед, но волхв негромко перебил, просто повторив его слова:

– За людей… – и, снова помолчав, закончил: – Не только у людей есть уши. Спроси вождя Кромегостя, как он сумел меня отыскать. Каганат не кончается Казарью, и как бы иные уши из Белой Вежи да Итиля не начали обшаривать ваши леса, ловя моё имя. Так что лучше ему не звучать…

– Что ж, быть посему, – нерадостно кивнул Дед. – Вот только… если ты – тот… Я давно хочу знать, а спросить не у кого. Что стало с Сыном Сокола? Как он умер? Не верю я в слухи, идущие из Киева, да и кто, хоть чуть, хоть издали знавший Государя, в них поверит?!

– Хорошо, что не веришь, – вздохнул волхв. – Но, прости, большего я тебе сказать не смогу. Не моя это тайна, тайна дома, в котором я ел и пил. Но вряд ли правда много слаще того, что говорят в Киеве. Прости и не думай, что я не благодарен тебе и твоим людям за спасение и щедрый приём, но нынче ни я себе не принадлежу, ни моё слово.

– Ну что ж… – проговорил Дед. – Тогда прощай.

– Прощай, брат, и не поминай лихом.

На сей раз Дед не склонял колено – они с Доуло обнялись, будто равные. Волхв вскочил в седло – Любогость придержал ему стремя, но Мечше показалось, что Доуло вовсе не было в том нужды. Заскрипели, отворяясь, створы ворот. И волхв, оборотень, гусляр Доуло скрылся с провожающими в лесном тумане.

Только тогда Мечша спохватился, что так и не расспросил седобородого певца о чудных звездчатых шрамах, прятавшихся в седой щетине на его черепе – да поздно. Не выскакивать же теперь с криком ему вслед…

Глава VIII Бажера

Крик донёсся из болотного тумана. Тонкий, жалобный и какой-то… скорбный. Словно кричавший считал себя уже покойником, и последняя надежда на спасение пучком мокрой скользкой травы уползала из отчаянно стиснутых пальцев.

Мечеслав насторожился. В той стороне не было привычных ему тропок, и никто из городца не мог быть в том месте. Женщины и дети сидели за стенами, мужчины – или были с ними, или в лесу. Сельские приблудились?

А вдруг болотницы заманивают? Словно мокрой, облепленной тиной и ряской рукой провели по груди. Мечеслав передернул плечами, стряхивая опаску. Помянул Трехликого, коснувшись шнура-гайтана, на котором висел под рубашкой оберег-стрела. Потом, мгновение подумавши, швырнул сквозь зубы в туман связку злых слов – Збой говорил как-то, что такой ругани нечисть не выносит.

Вот снова этот полукрик-полустон.

– Пооомооогиииии… – и оборвалось в тяжкий, рвущий горло кашель.

Мечеславу доводилось слышать русалочий разговор у реки в Зеленую неделю. С тех пор он хорошо помнил, как разговаривает промеж собою нелюдь – ясно, что слова, но ни разобрать, ни повторить ни одно не выходит. Причём было что-то, враз отличавшее этот звонкий, с пересмехом, говорок и от привычной речи вятичей, и от певуче-протяжного выговора мещеры, и от гортанного клёкота хазарских наёмников – от речи любых живых. Хотя это меж собою – к людям они, говорят, и с людской речью подходят (так говорил Збой, а Немир спорил с ним до хрипоты, доказывая, что все это морок один, не могут они людской речью говорить, только глаза отводят).

А вот чтоб русалки или болотницы, или кто еще из их рода-племени кашлял – такого было не слыхать.

По чести, соображал все это Мечеслав, уже пробуя тупьем рогатины в воде и грязи дорожку в ту сторону, откуда доносился слабеющий голос.

Руда встревоженно заворчал – хозяин собирался туда, куда, как самому псу накрепко внушил со щенячества, было нельзя.

Мечеслав оглянулся на пса. На мгновение закусил губу, принимая решение. И бросил мечущемуся по узкой болотной тропке туда и сюда с протяжным поскуливанием другу:

– Домой, Руда!

Пёс заскулил ещё жалобнее. Не поглядишь, так и не поверишь, что переярок хозяину до середины бедра, подумаешь – слепое щеня, оголодав да замёрзнув, мамку кличет.

– Домой!

Пёс, наконец, подчинился – с видимой печалью и неохотой побрёл по тропе в туман, понурившись, поленом повесив хвост и поминутно оглядываясь – не передумает ли хозяин. Вся суть слуги и защитника восставала в Руде против того, чтобы оставить хозяина сейчас, в явной опасности.

Мечеслав не оглядывался. Медленно брел в жидкой холодной грязи, прощупывая себе путь древком рогатины, делая шаг не раньше, чем убеждался в надёжности дна. Давно уже жижа залилась ему в пошевни, скрыла обмотки, обвислые пузыри на коленях портов, подбиралась к свисавшим с пояса ножнам, потом принялась неторопливо поглощать и их. Оглянись сейчас Мечеслав – не увидел бы тропы, на которой оставил пса, туман поглотил всё.

Не раз приходилось поворачивать, повинуясь изгибам дна, и всё же упрямо выбирая те, что вели к неведомому крикуну.

За месяц до посвящения отрок Мечша, надумав погулять по болоту в одиночку, разведать новые тропки, провалился вот так же, по грудь. Перепугался крепко, что говорить – жуткая смерть в болоте и не мужская. Да и душа в посмертье не к Богам и пращурам отойдёт, а навеки останется гнить в трясине рабою холодных дев с утиными лапами вместо ступней. Казалось, уже чувствовал прикосновения ледяных пальцев к ногам, осторожные, примеривающиеся, когда исхитрился дотянуться сулицею до росшего на твердом месте куста и нагнул его ветки к себе.

Так весь месяц потом и снилось ему то болото, черная грязь, плещущаяся у груди, медленно расседающаяся под ногами хлябь и становящиеся всё увереннее, всё властнее холодные прикосновения. И даже то, чего не было наяву – подступающий отовсюду говорок, вроде русалочьего, только совсем безрадостный и серый какой-то, будто туман. Туман тоже снился, густой, неподвижный, серым мхом обрастающий голову, будто пень, будто болотную кочку, не давая и отомкнуть рот для крика, позорного и спасительного испуганного крика.

И грязь, подбирающаяся уже к губам.

Только кровь и огонь посвящения изгнали тот сон и тот страх… но вовсе не истребили. Сейчас тот страх бродил где-то рядом.

– Эй! – крикнул Мечеслав, отгоняя его, не страху, понятно, крикнул, неведомому бедолаге. – Ты где?

Очень ясно, до озноба, представилось, как сейчас зашелестит из тумана со всех сторон