в которых давали переночевать, поесть и попить, однако без слов было ясно, что уходу беглецов от хазарской власти порадуются тут больше, чем их появлению. Потом стали принимать радушнее, даже намекали, что кузнец лишним не будет. Но Зычко всё еще не насытился вёрстами, отделявшими его от мытаря с посадником, и, отдохнув и поев, поднимался в дорогу, словно не замечая жалобных взглядов дочери и совсем еще малого тогда сына.
Названия сёл Бажера не помнила – да и вряд ли слышала.
– У нас так многие девки ходят, – повторила она. – Чтоб наёмники не заглядывались. Только… не всегда помогает.
Мечеслав повернул голову, вопросительно взглянул на девушку.
– Там иным всё едино, девка или малец. А есть, кому мальцы больше нравятся, – тихо и ровно сказала по-прежнему глядевшая в тень Бажера.
Мечеслав сперва не понял. А понявши, не поверил своим ушам. То есть… то есть он слышал о срамных повадках коганых племен от старших воинов, и… и верил, конечно – как не верить! И всё-таки не ждал услышать об этом от того, кто видел. Кто жил рядом с когаными. От такого не то что щекам, глазам в глазницах становилось жарко, голова пухла надутым звонким пузырём.
– Ты… видела? – Вопрос сорвался с языка раньше, чем он полностью понял, кого и о чём спросил – и пожалел, что не поперхнулся, выговаривая.
Бажера вздохнула – в свете печи видно было, как поднялись и опали под тонкой девичьей кожей ребра. И стала рассказывать.
Первую весть о беде подал бабий вой. Мальчишку, двенадцатилетнего Ракшу, сына Ждана Половодья, нашли в клети, висящим на собственном гашнике. У Ждана было пятеро сыновей, Ракша – средний. Не старший, надежда отца. Не младший, утешение матери. Наткнись хлопец в лесу на медведя, не сумей вынырнуть из омута, свались неудачно с лошади, сляг и не встань под жаркими ласками лихоманки- веснухи – Половодье с женой погоревали бы да утешились – Боги дали, Боги и взяли, Их воля. Но не сейчас. Люто и страшно было оттого, что начинавший ещё только жить юнец наложил на себя руки в родном своём дворе.
Вскоре нашлись и свидетели непотребства, после которого Ракша не захотел жить, не захотел срамить отца с матерью и весь свой род. Перепуганные до полунемоты двое подруг-семилеток, Синичка с Ягодой. Тут-то и вспомнился всем смугляк-наёмник из каких-то совсем уж дальних, между восходом и полуднем, земель, со странным для коганого равнодушием скользивший взглядом по женским и девичьим статям. Зато стоило появиться перед ним мальчишке или крепко сложенному парню из еще не отпустивших усы – большие, чуть на выкате, с синеватым белком, чёрные глаза чужака словно топлёным маслом заливало. В доме кузнеца его тоже нехорошо помнили – заимел было наёмник привычку заезжать в кузницу, когда Зычко с подмастерьем-молотобойцем работал, и стоять, прислонившись к воротам, подолгу глядя не на огонь в горне, не на рождающееся из малиново-красного железа под ударами легкого молота-кладива и тяжелого ковадла[9] поковье – на полуголое тело юного молотобойца, на перекатывающиеся под гладкой молодою кожей мышцы. Маслились темные глаза, обмякали сладко и наливались густо-алым полные, по-женски мягкие на вид губы под чёрными усами. Зычко пару раз наорал на чужака – железо, мол, сглазишь, раз не с заказом пришёл – гуляй своей дорогой. Наёмник поглядел зло, но с кузнецом задираться не стал – кузнец в городе человек нужный, мытарь за ссору с ним, тем пуще – за увечья, не похвалит. Мерзкие гляделки прекратились.
В городке на Оке слыхали об этом, пожалуй, и почаще, чем в лесных логовах, но так же, как только что Мечеслав, никак не могли по-настоящему взять в ум – это не срамные побасенки, это – есть. Даже когда увидели того чужака – всё равно не могли.
Не могли – до поры. Да вот пришлось.
Увидев собирающуюся на торжке толпу, наёмники, бывшие в тот день на разъезде, насторожились. Младший заорал сердито, тряся плёткой, но другой, постарше, толкнул товарища в бок. Коганые развернули коней к мытареву подворью. Их не тронули – того, что бесчестьем сгубил юного Ракшу, меж них не было.
Мытарь встал над воротами, двое наймитов держали перед ним большие щиты, так что виднелась только чернобородая носатая голова в островерхом войлочном колпаке. Закричал, ломая вятическую речь, видать, с перепугу – сидел в городе уже который год и ровно говорить выучился. Поминал договор, что вече заключило с посланцами Итиля – не чинить обиды мытарям и их людям. Грозил гневом Казари.
Молодые лезли на слом. Старейшина сдерживал – хотел разрешить дело малой кровью, договориться. Ведь не пустою угрозой были слова мытаря – до Казари не так было и далеко, а стояла в ней конная сотня. И пусть настоящих, забранных в железо от конских колен до яловцов обмотанных полотнищами шлемов, хазарских бойцов промеж ними была едва дюжина – городу и той дюжины, не говоря об остальной сотне, могло стать много. Старейшина требовал выдать сквернавца-наёмника, обещал на том разойтись.
Мытарь драки тоже совсем не хотел – отнюдь не боевитый, не купец даже, купчишка из далёкого хазарского города, опрометчиво решивший поправить пришедшие в упадок дела, откупив показавшуюся хлебной должность в лесном краю. Увы, хлопот от неё оказалось много больше, чем прибыли, а сейчас и вовсе подходил край. Но с наёмниками он не хотел ссориться ещё больше – они стояли рядом, а вятичи всё же – по ту сторону тына.
Хазарин вертелся ужом на глиняной сковородке. Ведь не было убийства? Не было! За что ж тогда требовать крови?! Парень сам наложил на себя руки, при чём тут его человек? Что до насилья – то кто его видел, девчонки? Так разве ж они свидетели… Но если что и было – он готов заплатить… сколько полагается за бесчестье?
Он так и не понял, почему стало тихо перед тыном его подворья.
Отодвинув старейшину в сторону, вышел всклокоченный мужик с рабочей секирой в большой красной руке, с черными тенями, залегшими вокруг серых глаз.
Так было тихо, что и стоявшие над тыном услышали его сдавленный хриплый голос:
– Сына моего бесчестье да смерть серебром оценишь, хазарин? У пояса мне потом его носить или за пазухой?!
Вздохнул клекочуще – и вдруг швырнул топор. Лезвие вгрызлось в подставленный наёмником щит над головою присевшего мытаря. В ответ хлестнули тетивы – и Ждан Половодье, споткнувшись на ровном месте, замер. Тяжко повернулся к соседям-сородичам, глянул, будто винясь, уже гаснущими глазами и рухнул навзничь – к небу древками пробивших широкую грудь стрел.
Взвился женский крик, молча шатнулась вперёд толпа, кричал что-то старейшина, надрывался хазарин, вновь ударили стрелы – теперь уж кричали раненые, и толпа разбежалась по дворам – чтоб вернуться, заслоняясь снятыми с петель дверями избушек, щетинясь вилами-двойчатками, косами, охотничьими рогатинами и простым дрекольём. Ударили стрелы и из-за коньков окружавших подворье мытаря построек. Пускали их простыми охотничьими луками, не боевыми рогачами, да и наконечники зачастую были костяные или попросту калённые на огне. Зато было их много. Пробивать кольчатую да стеганую броню наёмников они не пробивали, но не давали и высунуться.
На ходу мужики совещались. Старейшина крепко стоял за то, чтоб снова говорить с хазарином – уж теперь-то выдаст наёмника, голова за голову. Другие спорили, предлагали звать лесных. Только идти до тех было далеко, и точной дороги никто в городе не знал. Третьи советовали подпалить подворье, их одёргивали – ветер да огонь не глядят, кто прав, кто виноват, кто вятич, кто хазарин – выгорит город весь…
Не случилось ни того, ни другого, ни третьего.
Распахнулись ворота подворья, рванулись вперёд с оглушительным воем конники. Стоявшим перед воротами парням, только взявшимся было подволакивать сани, перегородить дорогу, показалось со страху – на них летит из подворья невесть как взявшаяся там сотня. А была – всего дюжина.
Срубив да стоптав замешкавшихся на их дороге, наемники понеслись к оставленным без охраны воротам, на помосте над которыми заметался оставленный в дозоре мальчишка, сверстник погубленного Ракши. Когда уже дюжина проносилась под ним, спохватился схватить камень из кучи, с дохазарских ещё времен лежавшей на всякий случай, да кинул, не глядя, вниз.
Целился бы – лучше не вышло. Каменюка в две головы глухо охнула в пёстрый халат мытаря, скользнула по враз согнувшейся вперёд спине на круп коня и наземь. За ней было повалился и хазарин,
