– А? – Как ни дико звучит, Мечеслава одолевало смущение. Не раз он видел девичью и женскую наготу, не раз ходил в баню и с кровными родичами в Ижеславле, и с назваными в Хотегоще. Но это было… совсем не то.
Во-первых, там всё же была родня. А во-вторых… а во-вторых, там некогда и не перед кем было смущаться – в большие родовые бани набивалась не одна и не две пары. Здесь же, в маленькой темной каморке они были вдвоём, и Бажеру он сегодня увидал впервые в жизни. Оттого во всём происходящем было что-то странное, будоражащее. Будто… будто в ночь перед началом посвящения. Кровь гремела в ушах, помешав расслышать вопрос.
– Не спи, господин лесной! – В лицо сунули жарким пахучим веником… точней сказать, попытались сунуть. Тело прежде мысли ушло от удара, обтекло его, пятерня уж потянулась перехватить бившую руку за запястье, когда он опомнился.
– Чего?
– Парить, спрашиваю, умеешь?
– Умею, – пожал он плечами.
– Тогда начали.
Банному делу отроков учат тогда же, когда учат бить из лука, владеть булавою и сулицей, седлать и рассёдлывать коней. За неуклюжесть наказывают – хоть и не так больно, как за неисправность с оружием или конской сбруей, но столь же неуклонно. Уже отроки средней поры накрепко запоминают, что нельзя просто бездумно лупить веником березовым, пихтовым или излюбленным воинами дубовым (тут Мечеслав с изумлением обнаружил, что у кузнецов и воинов вкусы схожие, в бане Бажериного отца веники тоже щеголяли узорно изрезанной по краю дубовой листвой). И толку от этого мало, и банному Богу непочтение. По последней причине не оставались безнаказанными даже попытки отроков, забравшихся в баню без взрослых, устроить на вениках побоище. Если на этом ловили, за уши или за волосы, не давая одеться, выволакивали, подбадривая упиравшихся пинками под тощие задницы, во двор. А уж там, у всех на виду, голым, мылистым от щёлока поджарым отрочьим спинам доводилось отведать кожаной, в медных бляшках, перевязи старшего родича.
Сперва потрясти над телом, почти или вовсе не касаясь его, веником, кропя жаркими пахучими каплями, будто волхв или Дед на обряде. Потом – плеснуть на каменку из корца водой, в которой настаивались веники, чтоб полок окутало облаком раскаленного, пахнущего летним лугом пара. Потом вениками, будто лопатами, зачерпывать жар и гнать его на раскрасневшуюся спину лежащего на полке. И уж после веники начинали хлестать. Опытные мужи знали до семи способов работы веником, но до того недавно прошедшему посвящение сыну вождя было еще жить и жить, а пока парил, как умел.
Бажера, оказалось, тоже с вениками управлялась на славу. Дыша через раз в пахучем, огненно-жарком облаке, в четыре руки прокатились вениками от широких кузнецовых плеч до ступней – тут дочь подняла отцовы ноги за щиколотки, подставляя их под удары веников Мечеслава. Пятки пропарить – первое дело. Через пятки-то все хвори из тела выходят, как поучал отроков в Хотегоще Збой, в доказательство же показывал, как чернеет вода вокруг опущенных в шайку пропаренных ног.
Кузнец под вениками засопел, забился было – пришлось Мечеславу прихватывать его за каменные плечи. Потом захрипел, заперхал, закашлялся сыро и гулко – тут уж Бажера быстрой белкой метнулась туда-сюда, подхватила лежащий в углу кусок ветошки, поднесла к батиным губам. Кузнец сплюнул в ветошку здоровенный склизкий комок, поглядел вокруг уже не пустым, осмысленным взглядом.
– Бажерушка, доча… живая…
– Жива я, батя, жива, оба мы живы! – Бажера кинулась отцу на шею, он обнял её – на девичьей спине пятерня кузнеца казалась особенно огромной.
– Уж и не чаял… – выговорил кузнец, потом поднял глаза, разглядел в багровых отсветах каменки стоящего в стороне и чувствующего себя на редкость лишним Мечеслава. – А это кто, доча?
– Это, батя, господин из лесу, он нас с тобою из трясины вытянул и тебя помог до дому донести, – ответила Бажера, не отрывая глаз от отца. – Мечеславом зовут, а сын Ижеславу-вождю.
Кузнец попытался сесть, ударился о потолок, явно проглотил крепкое слово – опасаясь прогневить не то «лесного господина», не то засевшую под полком Её. Неловко – Бажера молча суетилась кругом, поддерживая отца то под локоть, то под спину, – сполз с полка на приступку, сел. Снова поглядел на Мечеслава.
– Не взыщи, господин лесной, что не встаю да не кланяюсь – сил в ногах нет, – проговорил он, глядя как-то странно – не в лицо Мечеславу, а на грудь. – Уж лет пятнадцать никого из ваших не видал, слышал только. И про отца твоего слыхал. Как меня-то звать, сорока моя поди уж настрекотала?
Мечеслав удивился – такой уж сорокой-трескотуньей Бажера ему не показалась. А вот имя… имя кузнеца и впрямь и он, и она не вспоминали.
– Зычко зовусь, – верно истолковал растерянное переглядывание гостя-спасителя и дочки кузнец. – Тебе, Мечеслав Ижеславич, всегда рады. Наш дом – твой дом, – снова закашлялся, принял в протянутую пятерню ветошку из рук дочери, схаркнул туда. – Прости, не в силах я нынче гостей принимать… Бажерушка, Живко тут? Покличь – до дому мне надо. Спать хочу, мочи нету…
Бажера кинулась – только дверь хлопнула. Со двора донеслось её пронзительное, перекрывшее шум дождя:
– Жииивкоооо! Тащи ватолууу! Батя очнулся!
«Батя» шевельнул мохнатой бровью. Видать, представил неизбежные теперь пересуды – от чего такого «очнулся» крепко за полдень пришлый кузнец. Мечеславу Зычко напомнил сложением Барму, только что мышцы под кожей лежали… не так – Мечеслав бы не взялся объяснять, как именно «не так», но что не так – видел. И шрамов почти не было – только разноцветные, от свежих до почти слившихся с кожей, ожоги на огромных руках, на скулах, на подбородке под щетиною, на мощной шее, на плечах и верхней части груди. Непривычно было видеть такое тело – без шрамов, непривычней, чем голым. Лицом же и повадками Зычко больше походил на Збоя – не приведи Боги сравнить старого дружинника с селянином вслух, конечно.
О чем думал кузнец, тоже разглядывавший гостя из-под бровей – тайком, но чуять чужой взгляд сын вождя Ижеслава умел уже который год – знал только он сам. А стесняться Мечеславу быстро надоело. Да, Зычко старше. Годами. А родом старше Мечеслав!
Снова заскрипела дверь, Бажера вбежала в баню, подперла отца плечом, помогая Зычко добраться до предбанника, в котором багровые отблески каменки выхватили белое полотнище убруса в руках Живко.
Оставшись один, Мечеслав уселся на полок, подобрал ноги, обхватив их руками, слушая, как за захлопнувшейся дверью Бажера с братом вытирают кузнеца с ног до головы, помогают влезть в порты и вдеть распаренные ступни в лычаги. Вскоре ему почуялся откуда-то из тени каменки пристальный взгляд. Любопытный, настороженный и какой-то и впрямь… старушечий. Здешнее банное божество не зря звали «Она».
Тем временем Зычко с сыном под одной большой вотолой побрели к избе по залитому водою двору. Бажера вошла в баню с вытесанным из деревянного чурбачка совком в руке, подкинула в огонь черных углей – мгновенно начавших наливаться тем же малиновым светом. Взобралась на полок рядом с Мечеславом, уселась так же, как и он.
– А ты когда так ходить начала? – спросил, глядя на стену напротив, Мечеслав.
– Как? – не поняла девушка.
– Ну… в мужском.
– А… так у нас многие девки так ходят, где я росла…
Узнать, где выросла Бажера, у Мечеслава не вышло. Девушка даже имени родного городка на берегу Оки не помнила. Знала только – это был город. Единственный город, который она знала. На берегу был даже небольшой торжок, там же между ярмарками собирались иной раз обсудить общие дела – впрочем, и об этом она больше знала по рассказам старух, с тех пор, как вятичи подались под каганову руку и в городке водворился посадничий мытарь с десятком наемников, сходки на торжке мало не сошли на нет. Мытарь и его люди смотрели на них хмуровато. Нет, не мешали и не перечили – обещал же пятнадцать лет назад хазарский вельможа, что в дела вятичей хазары вступаться не станут, ограничиваясь сбором податей. Но вести разговоры о жизни при неизменно возникавшей на торжке тройке наемников в полном вооружении мало кому хотелось, и сходы угасли сами. Дороги, которой вдовый кузнец с детьми шли сюда два года назад, тоже толком не запомнила – вроде леса были, и реки поменьше Оки, и совсем уж ручейки. Были села,
