мере дорожной справой, как и оружием.
Этого, счёл Мечеслав, будет достаточно для недолгого пути.
Подарок молодым он повстречал ещё на середине дороги. Кабан-двухлеток – не тот ли, что повстречался Мечеславу весною подсвинком? Летнюю серую шерсть уже начала сменять избура-чёрная, зимняя. На свою голову, в этот раз молодой вепрь – если был тем самым – не стал удирать от вятича. Прогнанный секачом от гурта – об этом Мечеславу лучше слов рассказали не заросшие толком борозды на щетинистом боку, пропаханные длинными иклами удачливого соперника, – двухлеток искал, на ком сорвать злость. По глупости выбрав себе для этого человека с копьём, молодой кабан сам лишил себя возможности поумнеть с возрастом. Издали почуяв запах лесного хряка, Мечеслав уже перекинул рогатину с плеча на руку – и когда визжащая туша, круша кусты, ринулась на него, осталось только навести на неё острый рожон, целя правее шеи, да подпереть уткнутое в землю, под выступающий изгиб корня, тыльё ногой для надёжности. Остальное вепрь сделал сам.
Был бы матёрый секач – неведомо ещё, как повернулось бы дело. Честно сказать, будь это секач – Мечеслав, может, и не постыдился бы кинуть рогатину и белкой взлететь на ближнее дерево. Молод он был ещё – в одиночку, с единственной рогатиной, без верного Руды, без сулицы в левой руке, выходить на кабаньего князя.
Кабан, весивший вровень с охотником, если ещё не в полтора веса, ударил так, что недлинное толстое ратовище рогатины начало выгибаться дугою. От яростного визга закладывало уши. Горящие глазки смотрели, казалось, прямо в лицо. Плеснуло на палую листву и листья подлеска вишнёво-чёрным. Если б не упёршаяся в грудь молодому вепрю перекладина – успел бы кабан дорваться до своего губителя, и пришлось бы тому несладко. Бывало – сорвавшийся с рожна, насмерть раскроенный широким пером рогатины хряк успевал взять плату жизнью за жизнь, особенно если охотник был один. Поэтому Мечеслав наваливался на ратовище, направляя рожон туда, где билась под щетинистой шкурой жизнь зверя. Долго ждать не пришлось – визг оборвался булькающим хрипом, подломились ноги, и туша повалилась в вишнёвую парящую лужу.
Дождавшись, пока копыта перестанут лягать мох и палые листья, Мечеслав коротко помолился лесному Богу и Богу кабанов, объясняя, что взял жизнь их подопечного в честной схватке.
Над головою уже заливалась сорока. А зря. Потрошить зверя на месте Мечеслав не стал – как сделал бы, будь дорога подальше или добыча потяжелее. Поднял тушу на плечи, утвердился на ногах и зашагал к Бажерину селу. Надрываться не надрывался – а когда под аханье женщин и восторженные вопли ребятни тушу у околицы перехватили с его плеч встречные сельские парни, вздохнул с облегчением, потянулся, хрустя, враз почувствовав себя легким, будто пух, и на вершок выше ростом.
выводили голоса собравшихся во дворе кузни девок, когда Дарён с друзьями подъезжал к плетню. Хотя идти было – дюжины две, много три, шагов, но обычай велел приезжать за невестою верхом. Вот Дарён и приехал – верхом на крепком невысоком коньке лесной породы. Сын старейшины направо и налево раздаривал заступавшим ему дорогу односельчанкам, игравшим подружек невесты, незатейливые подарки – костяные гребешки, деревянные веретёнца, медовые сласти. Мечеслав сидел в доме Зычка, рядом с хозяином и сияющей Лунихою – языкатая вдова вытребовала место посажёной матери невесты, хоть старухи и сомневались, что это дело можно доверить вдовой. Луниха же срезала их, заявив – мол, все вы тут жениху родня, замужние- то, а я, вдовая, вроде уже и нет – так самое то мне в посажёных матерях сидеть, а то выйдет, что Дарён к родне сватается! Против такого старухи не нашлись, что ответить, и махнули рукою – тебе семерых посади, всех насмерть заврёшь.
Бажера сидела на овчине, разложенной по лавке мехом вверх, отделённая от Мечеслава отцом и набившейся не в нареченные, так в посажёные матери вдовицею. Он не знал, что бы делал, встреться сейчас глазами с любимой – но Боги и Предки были к нему милостивы, по обычаю, голову невесты завесили богато расшитым красным платом, так что было видно только губы.
Губы улыбнулись ему, когда он вошёл в дом, ответил поклоном на поклон хозяина и прошёл к указанному месту на скамье.
Я ведь могу, подумал он. Несмотря на всё, чему я их научил – тут нет мне соперников. Я отобьюсь от них даже одной рукой, держа на другой Бажеру. Взять её и уйти, пока не стал между нами, выше стен лесных городцов, непроходимее засек и трясин, свершившийся обряд. Схватить на руки, сбить с ног входящего в дом жениха, перекинуть Бажеру через его конька, вскочить самому – и ищите ветра в поле. Я ведь люблю её. И она любит меня…
Я знаю, кто ты – сказал Мечеслав, сын вождя Ижеслава, беззвучному шепоту, заползшему в его мысли. Я знаю, кто ты, дрянь. Я проходил посвящение. Нашёптывай хазарам, мерзость, сытая бесчестьем и горем. Я не сделаю, как ты хочешь. Я не разобью чужую жизнь. Я не растопчу их доверие и честь моего рода. И даже не потому, что после этого нам с нею не будет жилья на земле вятичей.
Разве что…
Разве что в Казари – подсказал шёпот. Тудун с радостью примет нового…
…нового хазарина, отрезал Мечеслав. Потому что я не буду после этого никем иным. И место моей голове будет – на одной из тычин лесного городца. Пшёл прочь, мерзость!
Я.
Знаю.
Кто.
Ты.
Ты не обманешь меня. Ты не притворишься моими мыслями, моими желаниями. Я знаю тебя, тварь. Тут не будет тебе поживы.
Вон!
Шёпот умолк – а Мечеслав понял, что последние слова он сказал почти вслух. Сидевший на той же овчине, что и Бажера, Живко тревожно уставился на него – видно, страшным сейчас было лицо Мечеслава, сына вождя Ижеслава. Мечеслав заставил себя успокаивающе улыбнуться мальчишке.
Не на вас мой гнев.
Не на вас, и не… на него. Потому что его – нет. Там нет ничего, на что стоит гневаться.
Разве что на себя – столь близко вставшего к шепчущему, чтобы расслышать.
Мечеслав вдохнул и резко, толчком, выдохнул, прикрывая глаза.
Боги мои, и ты, Стрибог Трёхликий, и вы, Предки рода моего. Я с вами. И вы будьте со мною. Не давайте уйти с пути. Не давайте душе заблудиться в нашёптанных помыслах и желаниях.
Я прошёл посвящение. Я прошёл не один бой. Я пройду и это…
И он сидел и смотрел, сидел и слушал, как зашёл в нарядной рубахе Дарён, сын Худыки, как обнёс подарками всех, сидевших в доме, и выкупал за медовые коврижки место на овчине рядом с невестой у волчонком глядевшего на жениха сестры Живко. Как сняли с невесты плат – и держали, развернув, между молодыми, чтобы до поры не глядели друг на дружку. Как расчёсывали ей – а потом и Дарёну, но Дарёна Мечеслав не видел за платом, а и видел бы – не смотрел – волосы, а подружки пели в это время весёлые песни. Такие весёлые, что ушам было впору покраснеть, свернуться и опасть на пол, как листьям в лесу за забором, но вместо этого листопадом летел хмель, наполняя своим духом избу кузнеца Зычки, хмелем осыпали новобрачных – в точности, как виделось ему самому весною, – только он думал, что будет вместе с Бажерой…
Так, под дождём из духмяных перьев, под звонкие песни, встали они и пошли к дверям.
Луниха вдруг заплакала, заревела даже, будто и впрямь провожала свою дочь, выношенную-выкормленную, и не за три двора, а не ближе чем к колтам. Заревела и сунулась в плечо Зычко. Кузнец с растерянным лицом обнял вдову, похлопал по спине – и та уж вовсе повисла на его могучей шее.
Под песни молодые, в том же дожде хмеля, сквозь шорох которого пробивался стук зёрен – будто дождь был с мелким градом, двинулись к выходу. За ними поднялись отец невесты и заливающаяся горючими слезами посажёная мать. Под взглядами собравшихся встал и Мечеслав.
Теперь песни звучали уже и на улице.
