– Всё это, конечно, хорошо, но почтенный сам должен понимать… мы согласны, да, но я сейчас покажу почтенному – там больше половины скамьи девственниц. Если почтенный, эээ… проявит внимание к ним – это скажется на цене, почтенный ведь понимает…
Подвижные длинные пальцы шевелятся, едва слышно шурша подушечками одна о другую, будто отсчитывая монеты.
– Я не за этим хочу говорить с ними, – тихо отвечает чужак. Со странным выражением на лице – можно подумать, что ему стыдно за приказчика. – Не ради их тел.
Чёрная густая бровь приказчика изгибается над сорочьим глазом.
– Почтенный… эээ… скопец? – неуверенно предполагает он, глядя на молодую чёрную бородку собеседника.
– Есть скопцы, которые так родились из чрева матери своей, есть скопцы от рук человеческих, есть же сами себя оскопившие ради Царствия Небесного…[23] – отвечает тот, и глаза приказчика из изумлённых становятся изумлённо-опасливыми. Но младший приказчик шепчет ему прямо в большое оттопыренное ухо, так, что от дыхания шевелятся торчащие из уха шерстинки и волоски в выпущенной на висок седоватой прядке, и немного напрягшееся лицо старшего смягчается, приспускается задранная бровь, разглаживаются морщины на подбритом лбу. А место опаски в сорочьих глазах занимает насмешка.
– Ну, что ж, если ты так хочешь, почтеннейший, – старший из трех приказчиков, спасшихся на барке, приглашающе взмахнул рукою в направлении палатки. – Не можем отказать в просьбе оказавшему нам услугу…
Некрасу, безутешно рыдающую, тоже закутали в дерюгу. Предварительно Батбай раздел её донага – то есть попросту содрал клочками всю одежду. Цапал на сей раз не жалея – пройдут синяки от пальцев, а не пройдут, подумают на чужака в черном, что-де наставил, пока девку из воды тащил. Надсмотрщик ещё и несколько раз от души вытянул строптивицу мокрыми обрывками платья – следов такой удар не оставляет, и, хоть и не так силен, как ожог плетью, но достаточно болезненен и унизителен, чтоб напомнить рабыне её место.
– Не бойся, Некрасушка, – тихо, но твердо сказала подруге Бажера. Обнять бы, прижать к плечу – да руки стянуты за спиною. – Нас всё равно спасут. Он меня любит. Я верю, что он спасёт, слышишь?! Верю…
– Хорошо, что ты веришь, – послышался голос у входа в палатку. Если бы здесь оказался вдруг Мечеслав, сын вождя Ижеслава, он бы нашёл, что выговор стоявшего у входа сильно походит на выговор его давнего знакомца, гусляра Доуло; впрочем, если бы сын вождя очутился на барке, нашлось бы у него немало дел помимо выговора иноземца. – Хорошо, что ты любишь. Ибо те, кто верят, те, кто любят – спасутся. Так сказал Тот, Кто послал меня к вам, сёстры…
– Ты – от него? – вскинулась Бажера. Одинокое семипалое кольцо закачалось в растрёпанных волосах. – Он тебя послал, Мечеслав?!
Чернобородый, вытащивший из воды Некрасу, покачал всё ещё мокрой головою и мягко улыбнулся:
– Я не знаю того, о ком ты говоришь, сестрёнка. Но я знаю, о чём говорю. Я послан спасти вас.
Он прошёл в палатку и уселся между рядами скамеек на палубу. Снова улыбнулся испуганным пленницам.
– Я расскажу вам о Том, кто спасал из рабства не только людей, но и целые народы, – тихо сказал он, обводя обращённые к нему лица девушек и женщин взором карих глаз. – Я научу вас, как спастись…
Глава XIX
На рубеже Руси
Минуло ещё несколько дней пути. Оставались позади перелески и поля, броды и переправы, заливные луга и высокие холмы. Иной раз вдалеке мелькали стада туров или табуны лесных коньков. К сотне с лишним всадников звери приближаться не рисковали.
Следы людей встречались реже звериных – в пограничье человек был опасливей зверя. Но были. Там у реки замечали выставленные тони, здесь – следы лодки, лежавшей на берегу, и рядом – отпечатки босых ног на песке.
Древние каменные боги кое-где стояли на холмах. Если становились рядом с таким, первый кус от трапезы вождь и седоусый «дядька» относили к подножию пережившего своё имя истукана. Ходил с ними и печенег Янал. Вятич пошёл первый раз из любопытства, но, взглянув, и сам проникся нешуточным почтением к обветренным каменным ликам.
И ведь это были боги-воины – у поясов висело оружие, на шее, под круглыми головами, неведомый резчик ясно обозначил витые гривны.
Уж не пращуры ли вятичей оставили, идя из закатных краёв?[24]
На шестой день пути перед русинами и их союзниками встала крепость. Не так чтоб уж очень великая размером, не больше Хотегоща или Ижеславля, и даже черепа на шестах так же поднимались над зубцами частокола, вятича она поразила своей бесстрашной открытостью. Крепость не таилась в лесной чащобе или посреди топей – стояла гордо, уверенно глядела в лицо дикому полю через реку, с высокого правого берега. И так же, не хоронясь за лесами от реки и дорог, вдоль неё поднимались высокие, не жмущиеся к земле кровли хат сёл вокруг крепости.
– Курск, боярин, – весело сказал просветлевший лицом Макуха. – Наша земля-то. Северская. И племя наше – семичи. Дальше к Днепру задешняне с суличами да сновичами сидят, тоже северские[25].
От привязавшегося величания Мечеслав и отмахиваться уже не стал.
Дружину приметили издали – народ толпился у ворот, русины и северяне, дружинники и селяне – тут села подходили под самые стены дружинного городца; Вольгость называл это посадом. Выбегали навстречу мальчишки – встрепанные и пыльные, и такие же встрепанные и пыльные собаки. Девушки подбегали к строю, окликали по именам, протягивали руки, касаясь щитов. Иные – не девушки уже, юные женщины – тянули дружинникам спелёнутых орущих малышей.
Вдруг – чёрной птицей в пёстрой весёлой стайке – ударил короткий рваный вскрик. Мечеслав оглянулся – и застыл в седле.
Девушка стояла на коленях у обочины, спрятав в ладонях лицо, а мимо неё кони везли между сёдлами мёртвые тела. Вторая подошла к ней, помогла подняться, обняла – и так они и встали, спрятавшись на плече одна у другой от всего мира. Третья пошла вслед за баюкающими скорбную ношу конями с потерянным, пустым лицом. На руках сидел годовалый младенец, глядел настороженно большими глазами.
– Кабы не дядькина плеть… – тихо и хрипло сказали рядом. Мечеслав повернул голову, оказавшись глаза в глаза с Вольгостем. Русин видимо побледнел, и даже глаза, кажется, стали больше. – Кабы не плеть, сейчас бы – хоть на нож…
Мечеслав молча согласился с другом. И впрямь, рубцы на спине, при этом зрелище вновь отозвавшиеся болью, хоть немного унимали боль в душе, боль и вину перед этими женщинами чужого племени.
А у Вольгостя должно было болеть сильнее. Ведь это – его народ. Его побратимы вернулись домой на плащах между конями.
Таким и вышло возвращение русской дружины, разгромившей рабский торг на Рясском поле – кому встреча, а кому расставание. И Пардус первым делом решил всё же проводить соратников – соратников, которых привезли сюда, чтоб не оставлять их прах во вражьей хазарской земле, под когтями пятипалой лапы.
Мечеслава с Вольгостем заодним с отроками отрядили, едва поручив скакунов заботам курских отроков, валить лес для погребального костра восьмерым витязям. Летела на яркую траву молодого лета щепа, с треском и хрустом валились стволы, распугивая лесную живность, брызгавшую прочь по подлеску. Секиры глухо вгрызались в ствол, звонко сносили ветки. Помощников было много – не только из отроков, но и из селян.
Женщины Курска собирали на берегу реки прощальный пир. Вынесли со всех домов городка и окрестных сёл столы. На столы ставили поминальные яства – кутью из пшена с черешней, подслащенную мёдом, ноздреватые жёлтые блины, рядом с которыми ставили небольшие блюдца с заедками – мёдом, сметаной, рубленым яйцом, кисели. Стояли жбаны с хмельною брагой, по липовым доскам ползали ранние пчёлы.
