посол возглавил одно из отделений «Дойчебанка» и стал большим человеком в России, ведущим деятелем авиакомпании «Волга — Днепр». Авиационные заводы в Ульяновске, как можно понять из сообщений прессы, попали под «плотный патронаж» Р. Бретвейта. Весной 2001 года он осматривал свою вотчину, и в Ульяновске его встречали по высшему разряду: по слухам, сэру Родрику подали персональный пароход и катали по Волге; столы ломились от пудовых осетров и серебряных ведер с икрой, а цыганский хор, как водится, грянул: «К нам приехал, к нам приехал Родрик Бретвейт, дорогой!..».
Я рассказал об этой теплой встрече просто так, к слову о проклятой советской власти, не допускавшей «какую-нибудь иностранную компанию» к национальным богатствам России. Вот либералы, — это другое дело, поэтому всякие нападки на них и на законы либерального типа вызывают у Бретвейта прямо-таки ненависть. При этом он не щадит никого, от него достается, в частности, Толстому с Достоевским:
«Достоевский и Толстой считали, что жажда «справедливости», свойственная русским, выше, человечней и нравственно чище, чем формальное и равнодушное уважение к «Закону» на Западе. Они высмеивали попытки русских либералов ввести гуманную юридическую систему. При этом они не объясняли, почему абстрактная русская жажда справедливости порождала в реальном мире так много вопиющей несправедливости».
Справедливости захотели, господа Толстой и Достоевский? А получите-ка взамен нее «гуманную юридическую систему», — только на вопрос, для кого «гуманную», Бретвейт почему-то не отвечает, да и с уважением к закону что-то эта система не больно сочетается, порождая так много «вопиющей несправедливости».
Но что взять с русских, пишет Бретвейт, когда эта нация порочна по самой своей сути. Врут на каждом шагу, — в политике, в экономике, в культуре, в частной и общественной жизни (Надо полагать, что мы соврали насчет полета в космос Юрия Гагарина; вот, американцы, те чистую правду рассказали о своих полетах на Луну.):
«Вранье стало неотъемлемой частью общественной жизни. Вранье до сих пор пронизывает самые тривиальные стороны повседневной жизни, идя намного дальше, чем того требуют соображения самосохранения или карьеризма». Далее следует поразительный пример русского вранья: «В мае 1992 года мы остановились в удивительно хорошем отеле советского стиля в провинциальном городе Костроме. Сидение унитаза в туалете было опечатано, с надписью на четырех языках: «Продезинфицировано для вашего удобства и безопасности». Каждый русский сразу поймет, что это не могло быть правдой. Поверили бы только самые наивные иностранцы. Но в великой стране положено дезинфицировать сиденья унитазов, значит, появляется надпись».
Ну, не могут русские продезинфицировать сиденье унитаза, убежден сэр Родвик, — куда им, кочевникам из орды! Даже для чистоплотных цивилизованных иностранцев не способны они почистить это интимное приспособление.
От темы чистоты унитаза Бретвейт плавно переходит к русской национальной идее. Тут, собственно, толковать не о чем, говорит нам знающий Россию до тонкостей англичанин, — такой идеи попросту не существует. Все это «Большая Русская Ложь», никаких высших качеств у русского народа нет, никакой особой миссии он не несет и нести не может. Россия — заурядная страна на задворках Европы, а если русским и удалось сплотить вокруг себя другие народности, так это исключительно с помощью насилия, жестокости и удачного для России политического расклада на прилегающих территориях, — впрочем, от нее самой мало зависящего; дуракам счастье, коротко говоря:
«Время от времени русские просили меня — публично и в личных беседах— поделиться британским опытом демонтажа империи. Однако большинству из них было трудно согласиться с тем, что Советский Союз тоже являлся империей. Подобно Достоевскому, они считали, что «для настоящего русского Европа так же дорога, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».
На самом деле, русское, а впоследствии советское имперское правление было, по меньшей мере, столь же жестоким, как и правление других имперских держав. В своих кампаниях русификации цари сажали в тюрьму и ссылали финнов, украинцев и представителей других народов, осмеливавшихся говорить на своем родном языке и поддерживать национальную культуру.
Коммунисты продолжали эту практику с еще большей жестокостью под предлогом искоренения «буржуазного национализма». Множество интеллектуалов, особенно на Украине и в прибалтийских республиках, было убито или отправлено в ссылку Сталиным. При его преемниках казней стало меньше, но давление не ослабевало».
Прямо-таки гестапо размером в шестую часть суши! Однако почему-то в это гестапо малые и большие народы шли добровольно, с большой охотой, умоляя их принять, — почему, Бретвейт не отвечает…
Но зато он подробно останавливается на русской военной угрозе для Запада. Исходя из его предыдущих рассуждений, вы, наверно, догадались, что он отказывает нам в самой возможности быть угрозой для кого-либо. Кочевники в лохмотьях, орда с женщинами и детьми, сломанные грузовики, запряженные волами, — какая там угроза! Это миф, который вначале создали сами русские, а затем подхватили некоторые «умники» на Западе, уверенно поучает читателя Бретвейт. Какая угроза, прости господи, если русские унитаз толком почистить не могут, врут постоянно, в жилищах у них штукатурка отваливается — ну и так далее.
Стало быть, миф об угрозе, которую Россия, якобы, представляет собой для Запада — просто средство шантажа, дабы напугать западные страны и извлечь для себя максимальную выгоду. И не нужно было им, западным странам, тратить такие большие деньги на вооружение, не надо было трястись при мысли о возможном русском нападении. Даже Рональд Рейган попал под магическое влияние этого мифа, пишет Бретвейт: «Сам Рейган, выдающийся, хотя и немало напутавший политик, испытывал искренний нравственный ужас перед ядерным оружием. Но с миссионерским рвением продолжал поддерживать свою инициативу стратегической обороны — создание «звездного щита», покрывающего все Соединенные Штаты, от которого советские ракеты попросту отскакивали бы, не причинив вред».
Впрочем, здесь были примешаны и чисто денежные интересы: «Американский военно-промышленный комплекс… побуждал Конгресс голосовать за ассигнования на все более мощное, экзотическое и прибыльное для производителей вооружение. В 1979 году начальник разведки американских ВВС выбросил представленную ему оценку, из которой следовало, что Советский Союз не нападет на Западную Европу. Такое, заявил он, только осложнит процесс убеждения американского конгресса ассигновать средства. Рейгановский министр обороны Каспар Уайнбергер не сомневался в правильности такого подхода: «Да, конечно, мы в своем анализе ориентировались на наихудший вариант. В этом деле надо всегда ориентироваться на наихудший вариант. Нельзя позволить себе ошибиться. Если бы мы обеспечили себе победу переизбытком силы, это означало бы многократное уничтожение, ну что ж, значит быть посему».
Все это было лишним, повторяет Бретвейт. Советский Союз разваливался прямо на глазах, он прогнил изнутри, и нужно было лишь «подтолкнуть его плечом», чтобы он упал, — тем более что многие из тех, кто в СССР был заинтересован в его падении, сами активно искали контакты с Западом.
Дальше Родрик Бретвейт приводит историю «перестройки» и развала Советского Союза, в чем он сыграл далеко не последнюю роль. Он начинает эту историю с хрущевской «оттепели», что, в общем-то, правильно:
«Хрущев, являвшийся Первым секретарем Коммунистической партии Советского Союза с 1953 по 1964 год, был не дурак. Он понимал, что перед ним стоит серьезная проблема. Он начал с краткосрочных мер — импорта западной технологии и западного зерна (А долгосрочные какие? Полная зависимость от Запада? —
Но интеллектуальное брожение в годы правления Хрущева длилось недолго; 1968 год и подавление
