странствиях и приключениях. Мэри Дойл навестила сына, познакомилась с Луизой и одобрила его выбор. В апреле они обручились. Почему их роман развивался столь стремительно — почти неприлично для неспешной Викторианской эпохи, так и осталось неясным. В воспоминаниях Дойл пишет лишь, что мать и дочь Хоукинс “искренно переживали, что невольно причинили мне определенные неудобства, и вскоре наши отношения стали теплыми и близкими, и в итоге дочь согласилась разделить со мной мою судьбу”.
Луизе, которую в семье звали Туи, было двадцать семь лет, почти на два года больше, чем Артуру. Круглолицая брюнетка с вьющимися волосами и серо-зелеными глазами, она была мягкой и добросердечной. Как и все воспитанные молодые дамы, хорошо играла на пианино и отлично вышивала. Родилась она в деревушке Дикстон, неподалеку от Монмута, в 1857 году, была шестой, самой младшей дочерью Джереми Хоукинса, землевладельца, занимавшегося фермерством.
За май — июнь Конан Дойл умудрился — параллельно ухаживая за Туи, принимая больных и внося правку в “Торговый дом Гердлстон”, — написать докторскую диссертацию. Называлась она так: “Вазомоторные изменения при сухотке спинного мозга и воздействие этого заболевания на симпатические связи нервной системы”. В июле он приехал в Эдинбург на защиту и получил докторскую степень.
Некоторые биографы несправедливо утверждают, будто Конан Дойл обратился к литературе, потому что не слишком преуспел в медицине, но это ничем не подтверждается. В своей диссертации — она хранится в библиотеке Эдинбургского университета — Дойл настаивал на том, что сифилис играет немалую роль в этиологии сухотки спинного мозга. В то время эта идея была непопулярна и имела мало сторонников, но в конечном итоге оказалась верной. Кроме того, диссертация, что неудивительно, выдает пристрастие автора к изящной словесности: “… и больной наконец осознает — демон, одолевший его, ни за что не ослабит свою хватку, и долгие годы мучений предстоят ему, прежде чем тень смерти встанет у его постели”.
За год до того он отослал в журнал “Ланцет” эссе, где описывал семью своих пациентов, на протяжении трех поколений подряд страдавших подагрой, и высказывал предположение, что она была причиной их побочных заболеваний, таких как псориаз и глаукома — идея, которая также подтвердилась лишь много лет спустя.
Он был сторонником обязательной вакцинации солдат, в частности от оспы и брюшного тифа, и предсказывал, что “дети его детей” доживут до тех времен, когда вирусные инфекции удастся если не побороть, то существенно ограничить. В самых резких выражениях он требовал вернуть “Закон о заразных болезнях”, позволявший властям в принудительном порядке обследовать женщин, подозреваемых в том, что у них венерические заболевания, — его действие было приостановлено в апреле 1883-го, ведь закон — о, ужас! — нарушал права человека.
Дойл написал язвительно-злое письмо в “Медикал тайме” против “защитников невинных шлюх” и конкретно — против безнаказанности проституток Портсмута, завлекавших моряков и солдат. “Думаю, что, если незадачливый служака, вернувшись после долгих лет на родную землю, не сумеет воспротивиться их обольщениям и приобретет болезнь, которой потом наградит еще и своих детей, основная вина будет вовсе не на нем. Она ляжет на тех истеричных законодателей, что позволяют носителям заразы свободно распространять ее, а также на их сторонников и на все общество. Ибо ложная деликатность пагубна там, где неуместна вообще какая бы то ни было деликатность. Ведь она поощряет страшное зло, страдания мужчин, смерть детей и муки чистых, ни в чем не повинных женщин. Расплывчатые идеи свободы и представления о морали могут увлечь поверхностного неофита, но, право же, если называть вещи своими именами, здесь речь идет об общественном бедствии, и любому здравомыслящему человеку ясно, что закон надо восстановить немедленно”.
Несомненно, симпатии Дойла целиком на стороне солдат и матросов, и права “шлюх” ничуть не интересуют его. Впрочем, он отнюдь не был женоненавистником и впоследствии всячески поддерживал реформу закона о разводе.
Вообще, он всю жизнь много и активно выступал в печати по самым разнообразным поводам, а кроме того, вел обширную переписку со школьными и университетскими приятелями, с друзьями семьи, с братом и сестрами, а в особенности с матерью — ей он с неизменной нежностью писал не реже раза в неделю, называя ее “лучшая из мам” или “любимая моя мама”, и держал ее в курсе всех дел, малейших изменений в жизни, а также своих надежд и тревог. “Ваше письмо помогло мне, — пишет он из “Виллы в кустарнике”, — думаю, что, будь у меня жена, которая так же могла бы поддерживать и вдохновлять меня, я сам стал бы лучше. Иногда я очень самонадеян, а иногда неуверен в себе. Я знаю, что умею писать занимательные короткие истории, но мне хочется попробовать себя в вещах большого объема. Сумею ли держать сюжет, сохранять напряжение и развивать характеры — вот что меня волнует…”
В мае 1885 года вскоре после помолвки Дойл получил печальную весть — после припадка ярости его отца официально признали невменяемым и поместили в королевский приют для душевнобольных в Монтроузе.
Нет никаких свидетельств, что кто-либо из родственников навещал Чарльза Дойла в приюте. В довольно-таки красноречивом письме к матери, где он извиняется, что не смог приехать в Йоркшир, потому что участвовал в крикетном матче, Артур добавляет: “И я наконец увижу ваше дорогое лицо, а помимо этого нет ничего, что могло бы увлечь меня на север…” Похоже, единственный человек, кто тревожился о Чарльзе, была Аннет — предчувствуя скорую смерть, она завещала все свои скудные сбережения “на нужды и во благо” отца.
Состояние отца никак не повлияло на планы Артура. 6 августа 1885 года Артур Конан Дойл и Луиза Хоукинс обвенчались в приходской церкви рядом с Мезонгиллом, где теперь жила Мэри. Брайан Уоллер был посаженым отцом невесты, и Дойл никак не комментировал тот факт, что он играл роль хозяина. Мать хотела, чтобы церемония проходила именно таким образом, и он не стал ей перечить. Официально Хоукинсы были в трауре, гостей позвали совсем мало, только мать невесты, Иннеса, Конни и Уоллера с его матерью. В брачном свидетельстве отцом жениха назван “Чарльз Дойл, художник”.
Медовый месяц молодожены провели в Дублине. С присущей ему практичностью Артур совместил его с крикетными матчами, в которых играл за “Бродяг из Стоунихерста”: в команде было много его школьных друзей. Затем супруги вернулись на “Виллу в кустарнике”, а Иннес уехал учиться в Йоркшир, в школу “Ричмонд”. Вероятно, отправить мальчика туда предложил Уоллер, поскольку это была его альма- матер.
Энергичный и деятельный, Артур продолжал заниматься спортом, летом играл в крикет, а зимой в футбол. “Вечерние известия” Портсмута писали, что “он один из самых надежных защитников ассоциации Гэмпшира”. Туи же посвятила себя заботам о муже.
С финансовой точки зрения Дойлу тоже стало легче: у жены был собственный доход — 100 фунтов в год, доставшиеся ей в наследство от отца. Практика приносила ему теперь 300 фунтов (выше этой суммы он не поднялся), и он беспрерывно писал рассказы, получая в среднем около четырех фунтов за каждый. “Женившись, — пишет он, — я, похоже, стал мыслить живее, и моя фантазия, а равно и стиль сильно окрепли”.
Он работал с огромной энергией, его записные книжки пестрят идеями рассказов, цитатами, комментариями, анекдотами и эпиграммами. Но Дойл по-прежнему жаждал добиться успеха как романист: “Год спустя после свадьбы… я понимаю, что могу писать рассказы до бесконечности и так ничего и не добиться”.
В конце января 1886 года он закончил работать над “Торговым домом Гердлстон” и отослал рукопись издателю, от которого вскоре получил ее обратно с отказом. Он не слишком удивился: “В свое время этот роман очень меня занимал, но, кажется, кроме меня, он был никому не интересен”. Роман и впрямь запутанный, перенасыщенный университетскими воспоминаниями, и оживляет его лишь присущий Дойлу талант остроумного наблюдателя, что видно, например, по описанию танцоров на балу: “Лица их имели то болезненное, встревоженное выражение, какое вообще характерно для британцев, когда они танцуют: создавалось впечатление, что ноги их ринулись в пляс неожиданно для остального тела и решительно вопреки его воле”.
Дойл отослал роман другому издателю, и в марте получил еще один отказ. В этот момент он уже начал работать над новой вещью. “Я чувствовал, что могу сделать нечто свежее, бодрое и более искусное. Габорио[10] привлекал меня своими складными, логичными сюжетами, а
