— Чего они хотят теперь? — спросил распорядитель советника, сидевшего рядом с ним. Распорядитель был глуховат и ничего не понимал, когда говорило сразу несколько человек.
— Хвост, — перевел советник.
— Ладно, пусть ему дадут и хвост.
Получив этот грязный придаток, измазанный кровью и навозом, Толстячок гордо поднял его в правой руке, чтобы любители могли созерцать в свое удовольствие эту почетную гадость.
Жест Толстячка сыграл роль охапки дров, подкинутой в костер энтузиазма.
Глотки разверзлись в новом вопле, еще более оглушительном и опять требовательном. Головы повернулись к ложе распорядителя, глаза впились в его лысину.
— Так они все недовольны? — спросил советника распорядитель. — Чего же они еще хотят?
— Копыта, — ответил помощник, расшифровывая невнятные крики.
— Копыта? — озабоченно переспросил распорядитель. — Сколько же?
— Все.
— А может, хватит пары?
— К чему такая скаредность?
— В конце концов, все четыре одинаковы. Но если у этого быка отрубят все, что можно, его не купит ни одна бойня.
Зрители, слава богу, удовлетворились тем, что Толстячку были отданы копыта с двух передних ног. И распорядитель с облегчением вздохнул, заметив своему помощнику:
— Это еще куда ни шло. А я уж решил, что меня заставят резать быка на куски, пока я его всего не отдам матадору.
Трибуны начали пустеть, хотя матадор еще обходил арену, нагруженный тремя килограммами парного бычьего мяса.
Однако энтузиазм толпы, который так трудно зажечь, нелегко и погасить. Значительная часть публики уже успокоилась и покинула трибуны, но толпа восторженных поклонников Толстячка оставалась на местах, приветствуя своего кумира. Несколько смельчаков из этой толпы, нарушая всяческие предписания, перепрыгнули через барьер и вышли на арену.
— Вынесем его на плечах через главный выход! — кричали они, подбегая к Толстячку.
Поклонники окружили победителя и дружно подняли его в воздух.
Толстячка немного потрясли, так как все оспаривали друг у друга честь подпирать его славные ягодицы. Наконец он устроился на этой своеобразной платформе, которая торжественно двинулась к главному выходу.
Тореро довольно улыбался, демонстрируя трофеи, отрезанные у быка, которого он так блестяще победил. Успех заставил его забыть о том, что он сидит в неудобной позе, да еще на плече одного из своих поклонников, которое было очень тощим и больно врезалось в его седалище. Но так как слава — это наркотик, притупляющий любую боль, он дарил обожателям все более и более лучезарные улыбки.
Публика, уже вышедшая наружу, толпилась у главного выхода, чтобы присутствовать при появлении победоносного тореро.
Даже солнце, уходившее из Мадрида весьма поспешно, ибо и так уже запоздало, глядя на корриду, задержалось на крыше ближайшего дома. Оно тоже не хотело упустить такое зрелище.
И вот под аркой больших ворот, над толпой, блеснуло золото парадного костюма.
Треск аплодисментов, как пулеметная очередь, прошил вечернюю тишину. Взволнованный тореро приветствовал толпу, крутя в воздухе хвостом поверженного врага. А толпа, также взволнованная, отвечала на его приветствие восторженными возгласами.
Это было трогательное проявление преданности народа по отношению к божкам, которых он сам же и создает, венчая славой. Низенькие просили тех, кто повыше, приподнять их, чтобы увидеть тореро, который торжественно плыл над толпой, как фигура святого во время процессии. Ловкие мальчишки и неповоротливые дядьки взбирались на столбы и фонари, чтобы лучше рассмотреть Толстячка.
Хвала, воздаваемая с акцентом всех областей полуострова, от андалузского до баскского, как фимиам, кружила ему голову. Поклонники, несшие матадора, продвигались с трудом.
Даже бородатый Моисей не проложил бы себе дороги в Этом густом людском море.
Юные девушки, едва достигшие брачного возраста, осаждали кумира, чтобы вырвать у него реликвию — автограф. Детишки, недавно отнятые от груди, которые учились тауромахии на картонном быке, схватив вместо плаща материнскую юбку, протягивали ручки, прося ухо настоящего быка.
— Большое спасибо, большое спасибо, — повторял Толстячок, как заезженная пластинка, отвечая на изъявления народной любви.
Потратив немало усилий и изрядно потолкавшись, эта языческая процессия все же расколола толпу верных таурофилов и достигла более свободного пространства.
— Большое спасибо, — повторил тореро, обращаясь на этот раз к энтузиастам, которые несли его, — Я думаю, что меня уже можно опустить на землю.
— Никоим образом, маэстро! — возмутился тот, кто играл главную роль в этой церемонии, крепкий, коренастый мужчина со сросшимися бровями, на плече которого покоилась одна из ног матадора. — Мы понесем вас до гостиницы!
— Да! Да! До гостиницы! — горячо поддержали другие поклонники, между которыми был распределен вес победителя.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — умолял Толстячок, подавленный этим проявлением восторга.
— Какое тут беспокойство, дорогой! — возражал носильщик, которому было поручено правое бедро. — Для нас честь — пронести по Мадриду славу нации!
— Большая честь! — подтвердил костлявый. — Вперед, ребята!
И под крики «Да здравствует Толстячок!» они направились со своей драгоценной ношей по улице Алькала.
— В какой гостинице вы живете? — спросил матадора крепыш, который командовал группой.
— В «Эступендо».
— А где находится эта гостиница? — осведомился андалузец, который во всем Мадриде знал только улицу Севийя.
— Довольно далеко, — отвечал Толстячок. — Надо спуститься по улице Алькала, потом подняться по Гран Виа…
— Спустимся и поднимемся, сколько будет нужно, — прервал его поклонник.
— Разумеется! — подхватили товарищи. — Подумаешь, большое дело! Пошли!..
— Предупреждаю, что это расстояние порядочное, — настаивал тореро. — Когда наша куадрилья ехала на арену, счетчик такси показал три дуро…
— Хоть на край света! — завопил сухопарый. — Вперед, ребята! В гостиницу «Эступендо»!
— Пошли, пошли! — поддержали остальные. — Да здравствует первая шпага!
— Да здравствует! — отвечала толпа на тротуаре, расступаясь, чтобы пропустить их.
Так они прошли квартала два — под гром рукоплесканий и радостные возгласы.
На террасах кафе, расположенных поблизости от арены, сидели многие из зрителей, которые были на достопамятной корриде; при виде Толстячка они вставали и разражались восторженными криками.
В красноватых вечерних сумерках фасады домов приобретали цвет обожженной глины. На улице было тепло; швейцары вытаскивали на тротуары свои стулья, чтобы посидеть на воздухе.
По широкому проспекту от Монументальной площади к центру устремлялся поток автомобилей.
— Вон наш герой! — восклицали водители. Проезжая, они замедляли ход и приветствовали тореро резкими сигналами клаксонов. — Всего хорошего, герой!
Толстячок сердечно отвечал им, размахивая, словно платком, хвостом быка. Это был единственный трофей, который остался от подвига: оба уха он подарил при выходе, а от копыт отделался тайком, спустив их на землю по спине одного из поклонников.
Он улыбался уже не так, как вначале, потому что боль, которую причиняли острые кости сухопарого, подпиравшие его южный полюс, становилась невыносимой.
— Вам не кажется, что меня стоит опустить на минутку, а вы отдохнули бы? — робко намекнул он.
