лачугами, и играли в какие?то непонятные, дикие и все яге пленительные игры. Манолито и его банда заставили Дионисио задуматься о друзьях. Друзья, игры, приключения. Всего этого он был лишен.
Дионисио не раз пробовал завести с ними дружбу. Но Манолито и его товарищи редко принимали его играть. Дионисио был «лавочником».
Лавка служила предметом зависти и в то же время ненависти для тех, кто жил в лачугах. Постепенно Дионисио понял это. В лавке им не давали в кредит, но без нее они не могли обойтись. В лавке имелось все необходимое, но купить можно было только за наличный расчет. (Разумеется, это правило касалось лишь тех, кто жил в лачугах.)
— Запомни, Дионисио, — тихо наставлял Эсекиель своего приемного сына, — дону Марселино и донье Асунсьон ты можешь отпускать в долг, потому что они богаты. А тем, кто живет в лачугах, нет, потому что они бедны. Никогда не забывай этого.
Дионисио все понял, хотя усмотрел в этом явное противоречие. Понял он также, что обитатели лачуг чуждаются его. Вспомнилось, как однажды Манолито зашел в лавку в ту минуту, когда он делал себе бутерброд с колбасой. Чтобы удобнее было есть, он придавил колбасу большим пальцем. Палец был залеплен грязным пластырем, потому что он поранился, отрезая сто граммов сыра. Вдруг Дионисио ощутил какое?то неприятное беспокойство. Он поднял голову и увидел круглые, проницательные глаза Манолито, внимательно смотревшие на большой палец, залепленный грязным пластырем, и на колбасу, придавленную к хлебу. Что?то заставило Дионисио повернуться к Манолито спиной. Между тем Эсекиель строго спросил у мальчика, что ему надо.
— Пачку соли, — ответил Манолито.
Голос Эсекиеля стал еще строже:
— А деньги у тебя есть?
Да, те, кто жил в лачугах, не любили Дионисио. Они не любили его, и, можеть быть, именно поэтому ему еще больше хотелось подружиться с Манолито и его товарищами. Особенно летом, когда палило солнце и они шумной ватагой отправлялись купаться. Но его они не любили, это было ясно. И все же в тех редких случаях, когда они принимали его играть, Дионисио возвращался домой полный впечатлений и почти всю ночь не мог заснуть.
Однажды Эсекиель дал ему двадцать дуро. Просто так, дал, и все. Правда, Дионисио не раз просил его:
— Крестный, у меня всегда пусто в кармане… Дайте мне немного денег, я не буду их тратить. У ребят в школе всегда водятся карманные деньги…
Эсекиель в ответ отрицательно качал головой и говорил:
— Нет, денег ты не получишь. Ты же знаешь, когда — ни будь лавка станет твоей. Кормят тебя досыта и не переутомляют работой. Чего еще тебе надо?
Подобные доводы вынуждали Дионисио умолкнуть. (Он мог бы, конечно, сказать: «Пофорсить!» — но не осмеливался.) И вдруг однажды утром, когда он подметал в лавке, Эсекиель сказал ему:
— Возьми, и чтобы больше ты не приставал ко мне. Но горе тебе, если ты их потратишь. Спрячь их куда?нибудь подальше, чтобы не было соблазна!
Двадцать дуро. Сразу двадцать дуро, одной бумажкой. У Дионисио перехватило дыхание.
— Спасибо, крестный… Вот здорово!
— Но только не трать их… Договорились? Не трать!..
Дионисио так и сделал — спрятал их. Теперь он ничего не хотел, кроме одного: чтобы Манолито и его товарищи приняли его в свою компанию.
Он хранил деньги в шкафу между рубашками, и мысль, что они лежат там, радовала его. Первые дни он то и дело ходил на них взглянуть. И ему вспоминалась прочитанная когда?то история про скупца, который любовался своим золотом и ласково гладил его. Дионисио довольно улыбался.
Но спустя пятнадцать — двадцать дней случилось нечто непредвиденное. Было это в понедельник, к вечеру. Дионисио вышел из лавки и решил прогуляться по равнине. Наступало лето, и солнце еще светило вдали, над волнующейся поверхностью моря. Приблизившись к лачугам, он услышал крики и вместе с мальчишками побежал туда, откуда они доносились.
Несчастье обрушилось на семью Манолито. Отец его, работавший каменщиком, свалился с лесов и сломал себе три ребра и ногу. Отца увезли в больницу, а жена его громко причитала, окруженная соседками. Возле лачуги, прямо на земле, засунув руки в карманы, сидел хмурый и бледный Манолито, равнодушный ко всему на свете. Дионисио стало жаль его. Он подбежал к Манолито и хотел сказать что?нибудь утешительное, но не нашел нужных слов. Манолито поднял глаза (как в тот день, когда увидел Дионисио с бутербродом). Под взглядом его черных глаз Дионисио совсем оробел.
— Убирайся отсюда, свинья! — с презрением крикнул Манолито. — Пошел вон!
И Дионисио медленно побрел прочь, чувствуя, как его плечи сгибаются под тяжестью невыносимого отчаяния.
В ту ночь он принял решение, и почти без колебаний. Он встал раньше обычного и, прежде чем спуститься в лавку, вышел через черный ход и побежал к лачугам. Он бежал, держа в кармане руку, в которой были крепко зажаты двадцать дуро.
Когда он добрался до лачуги Манолито, сердце его готово было разорваться.
— Маноло! — позвал он дрогнувшим голосом. — Маноло, пойди сюда, я должен тебе кое?что дать!
Манолито вышел, полуголый, заспанный. За ним просунули в дверь свои головы младшая сестренка и двое совсем маленьких ребятишек.
— Где твоя мать? — спросил Дионисио.
Манолито пожал плечами, и губы его презрительно искривились.
— Где ей быть… В больнице!
Дионисио почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Послушай, Маноло… я пришел сказать тебе… Вот смотри: это мои сбережения, но если ты хочешь… я тебе их одолжу, а когда ты сможешь… В общем, мне не к спеху… можешь и вовсе не отдавать…
Он протянул купюру. Манолито стоял неподвижно, приоткрыв свой маленький чем?то измазанный рот, и пристально смотрел на деньги каким?то бессмысленным взглядом. Потом медленно протянул свою худенькую руку, выпачканную землей. Дионисио вложил в нее деньги и убежал.
Сердце его тревожно ныло, когда он входил в лавку. Эсекиель дал ему подзатыльник.
— Где тебя носит, бродяга!.. Живо подметай!
Все утро он провел как во сне. Каждый раз, когда звонил дверной колокольчик, ноги у него подкашивались.
Но Манолито появился только в середине дня. Его фигурка четко вырисовывалась в дверном проеме, полном солнечного света. У Дионисио екнуло сердце, он только успел подумать: «Какие тощие ноги у Манолито!» Сейчас Манолито совсем не походил на предводителя ватаги. Он скорее напоминал птенца, печального, грязного, заброшенного птенца.
Эсекиель неприветливо посмотрел на него. Отчетливо и тихо Манолито попросил риса, сахара, растительного масла, свечей… Эсекиель перебил его своим обычным вопросом:
— А деньги у тебя есть?
Произнося слово «деньги», он всегда потирал кончиком указательного пальца о большой. Манолито ответил твердо:
— Да. И еще мне дайте…
Что?то шумело в ушах Дионисио, и он не мог дальше слушать. К горлу подступил удивительно сладостный комок. Захотелось скрыться от глаз Манолито. Колени у него дрожали, и он присел тут же за прилавком на пустой ящик из?под кока — колы. Он видел только Эсекиеля, который с недоверчивым видом выкладывал на прилавок продукты.
Манолито протянул двадцать дуро. Дионисио видел руки Эсекиеля: красные, с обгрызенными ногтями. Рука Эсекиеля взяла деньги. «Его» двадцать дуро. Эсекиель пощупал их и посмотрел на свет.
— Пошел вон, шельмец! — взвизгнул он. — Вон отсюда, пока я не вышвырнул тебя пинком!
Дионисио недоумевающе заморгал. Солнечный свет тонкими лучами пробивался сквозь груду коробок
