такой дом. Это бросалось в глаза, а глаз Мадам был наметан в подобных делах.
Молодой человек держался с уверенностью, которой вовсе не испытывал. Мояшо было бы поклясться, что у него совсем недавно появились усы и, наверное, это его любовное приключение было первым.
У девушки щеки горели от стыда. Она шла по коридору, опустив голову, несомненно раскаиваясь в шаге, на который решилась, и все же не осмеливаясь отступить, так как боялась показаться смешной перед своим возлюбленным и Мадам. Борьба между любовью и стыдом отражалась в ее глазах, слишком больших и светлых, чтобы скрыть бушевавшие в ней чувства.
Густые белокурые волосы обрамляли ее нелшое лицо, как сказал бы пошляк. Я же скажу, что золото ее волос было натуральным, потому что до того возраста, когда женщины начинают применять разного рода краски, ей было еще далеко.
«Какие молодые!» — опять подумала Мадам, созерцая голубков.
II волна весенней нежности, захлестнув грудную клетку Мадам, затопила ее сердце. Несомненно поэтому старая сводня начала монолог, чтобы нарушить патетическое молчание молодой парочки:
— Прошу сюда. Вот спальня, которую я сдаю… Проходите, проходите!.. Красиво, правда?.. Украшения немного крикливые, но что поделаешь — приходится приспосабливаться к вкусам публики. А люди, которые приходят в такие места, к сожалению, обычно не слишком утонченны. Они предпочитают яркие, возбуждающие цвета… Это естественно, не правда ли? В конце концов, им надо приятно провести несколько часов… Как во время праздника — чем больше ярких красок, тем меньше заметно, насколько грустно вокруг. А ведь комната эта весьма невеселая. Если бы эта мебель могла говорить!.. Но лучше, чтобы она не говорила, потому что вам хочется остаться одним — не так ли?.. Хе — хе! Я все понимаю. Я тоже была молода и брала свое от жизни. Сейчас ухожу, не беспокойтесь. Разрешите только разобрать вам постель. Вот так… Вы недолго пробудете? К одиннадцати я обещала комнату одному очень обязательному кабальеро… Во всяком случае, таким его считают. Но бедняга может развлекаться только по утрам, когда, по мнению его жены, он в канцелярии… Хе — хе!.. Ну и канцелярия!.. Хотя в какой?то мере это так, здесь многие разрешают свои трудности… Поверьте, мне иногда жаль людей, которые запираются в этих четырех стенах. Эти женщины и мужчины — неудачники, они не сумели стать счастливыми при свете дня и скрываются, чтобы пережить несколько минут тайного счастья… Но я становлюсь плаксивой. Иногда начнешь говорить, говорить…
Напуганные голубки слушали Мадам, которая ходила по комнате, делая последние мазки — поправляла коврик, снимала нитку с дорожки.
Ни тот, ни другой не осмеливались прервать ее, а старуха продолжала говорить без остановки:
— Вы уж извините меня, но я кончала уборку, когда вы пришли. А это отнимает у меня много времени. Если бы вы видели, во что превращается эта комната каждый день!.. Настоящий хлев. Человеку нужно есть, иначе… Неужто я позволила бы, чтобы в мой дом ходили все эти развратники, да еще дурно воспитанные… Парочки вроде вас, образованной и с хорошими манерами, я ни разу не видела с тех пор, как занялась этим делом. Уж поверьте мне. Если бы все клиенты были такие, я была бы счастлива. Но в подобные места, простите, ходит только деревенщина да неучи. Можете себе представить, они ботинки вытирают полотенцем!.. Кстати, раз уж речь зашла о полотенцах, я вспомнила, что еще не меняла их сегодня. Сейчас принесу чистые… Книги вы можете оставить на туалетном столике. Знаете, я очень люблю студентов. Не раз я думала, что если б смогла учиться, то не занималась бы таким неприглядным делом… Но я упустила время — а сейчас уже слишком поздно. Именно в молодости нужно выбирать между хорошей и дурной жизнью… И я, к моему несчастью, выбрала дурную… Но тут уж ничего не поделаешь, и я не имею права жаловаться. Примерно в вашем возрасте я сделала первый неверный шаг. И потом, вступив на эту дорожку, не могла остановиться… Простите, я разболталась и задеряшваю вас. Ухожу, ухожу… Хотите, я закрою занавески? Жалко задвигать их, правда?.. Такой прекрасный день!.. Посмотрите, как красиво на улице!.. Если б я могла, я бы вышла из этой грязной квартиры и погрелась на солнышке. Я пошла бы погулять в парк, сейчас там, должно быть, тепло, но не жарко… На чистом воздухе голова яснее и на жизнь смотришь спокойнее. От скольких глупостей мы были бы спасены, если б прежде, чем принять решение, немного прогулялись… Смотрите, смотрите!.. Сколько парочек вышло подышать свежим воздухом!.. Они неторопливо прохаживаются, взявшись под руку: строят планы на будущее… Видите, вон там, на противоположной стороне?
Произнеся эти слова, Мадам, стоявшая лицом к окну и спиной к голубкам, повернулась, но голубки улетели.
В коридоре еще были слышны их крадущиеся, стыдливые шаги. Потом стукнула дверь, выходящая на лестницу…
И Мадам со вздохом облегчения вернулась к своим делам, довольная, словно спасла двух утопающих.
Матуте, Ана Мария
ЛАВОЧНИКИ (Перевод с испанского С. Вафа)
Морской ветер поднимал белесую пыль равнины, на которой теснились лачуги. Справа находилась скалистая гора, слева начиналось предместье городка с его первыми газовыми фонарями и пустырями, огороженными забором. За ними следовали темные улочки, мощенные скользким, влажным булыжником, таверны, палатки с жареной рыбой, закусочные. Отсюда брал свое начало приморский квартал с часовней святого Михаила и святого Петра. Потом — море. Ясным погожим утром в лачугах слышался колокольный перезвон часовни.
Продуктовая лавка расположилась как раз в центре этого мирка — на полпути от лачуг до первых рыбачьих домиков. Лавка была не слишком большая, зато битком набита товарами. Колбасы, консервы, свечи, мыло, коробки печенья, сыр, масло, мочалки, половые щетки… Все это выстроилось в ряд или громоздилось стопками и пирамидами вокруг прилавка, отшлифованного локтями покупателей. За прилавком виднелась дверь, которая вела в помещение, где жили Эсекиель, его жена Мариана и их приемный сын.
Приемного сына привезли из родной деревушки Марианы, когда у супругов пропала всякая надежда иметь детей. Звали его Дионисио. Он был старшим сыном золовки, бедной вдовы, у которой, помимо мальчика, оставалось еще четверо ребят. С первого же дня ей пришлось смириться с усыновлением, и теперь она только изредка писала ему короткие письма, крупными буквами и как?то странно разделяя слова. Дионисио было шесть лет, когда его увезли из деревни. Остальные шесть он прожил в доме своих новых родителей, Эсекиеля и Марианы. Его воспоминания о матери были смутными и всегда печальными. Деревня запомнилась своими крылечками, площадью и весенним садом с чудесным запахом талой земли. Теперь же он хорошо различал запахи красного перца, мыла, пряностей да соленого ветра, дувшего с моря и волочившего за собой белесую сухую пыль равнины, на которой ютились лачуги.
Дионисио не получал жалованья, но Эсекиель постоянно внушал своему приемному сыну, что потом лавка будет принадлежать ему одному и никому другому. Мальчик уплетал За обе щеки, как и Эсекиель. Как и у Эсекиеля, у него во время еды лоснились подбородок и уголки губ. И, как Эсекиель, он готовил себе на второй завтрак и на полдник огромные бутерброды с ветчиной, колбасой, сыром или же мармеладом. Дионисио мог есть все, что хотел и когда хотел. По вечерам — в половине седьмого — он шел наверх, причесывался, опрыскивал себя из пульверизатора одеколоном, сильно пахнувшим фиалкой. Снимал халат, дочиста отмывал рутки и отправлялся в школу изучать счетное дело.
Все складывалось хорошо для Дионисио, и он не желал бы ничего иного, если бы не ватага мальчишек во главе с Манолито. Манолито и его товарищи жили в лачугах.
Эти сорванцы, загорелые, тощие, безжалостные и веселые, собирались на открытом месте, за
