— Да, сеньор алькальд.
Жандарму Бенитесу не нравилось связываться с парочками, это унижало его как мужчину; поэтому, входя в парк, он свистел, чтобы предупредить о своем появлении. Алькальд его наставлял:
— Иди тихо, будто охотишься на зайца, крадись, как борзая, Бенитес, а не грохочи, как тяжелая артиллерия на параде.
— Да, сеньор алькальд.
— И не забывай, что нарушение нравственности начинается с объятий, а уж потом следует все остальное.
— Да, сеньор алькальд.
— Если кто сел, пусть встанет и ходит.
— А если кто лежит и не делает ничего плохого, сеньор алькальд?
— За Это штраф.
— Да, сеньор алькальд.
Алькальд сел на скамейку у фонтанчика. Луна взошла; серебристо мерцала струя воды. В траве квакала жаба, а звуки — все звуки в полях — сливались и напоминали шум кипящего котла.
Из парка вышла парочка; она направилась к алькальду, держась за руки.
— Добрый вечер, сеньор алькальд. Дышите свежим воздухом?
— Вы тоже? В парке?
— А куда нам идти, если такая жара? — пожаловался парень.
— Так?то оно так, но ведь это неприлично.
Молодые люди простились с алькальдом. Он положил правую руку на бедро, и в лунном свете блеснул красный камень перстня. Алькальд попытался вновь найти луч, который заставил вспыхнуть камень, но ему это не удалось. Тут как раз появился Бенитес.
— Все спокойно, сеньор алькальд; по — моему, сейчас молодежь ходит в сторону шоссе.
— Значит, их предупреждают.
— Да, сеньор алькальд.
— В следующую субботу отправишься на шоссе, Бенитес, — Это далековато, сеньор алькальд.
— Там увидим. А сейчас домой.
— Есть, сеньор алькальд.
— Интересно, что скажет завтра отец Эустасио.
— А что он может сказать, сеньор алькальд? Опять будет говорить о молодежи, о современной жизни, о парке… Я еще не поступал на службу, а уж слышал от него все это.
— ЛучШе предупреждать недуг, чем лечить его.
— Но ведь все женятся и только немногие отправляются бродить по свету.
— Нравственность, Бенитес, — это краеугольный камень нашего общества.
— Ясно, ясно, сеньор алькальд.
Мир был подсвечен луной, и алькальд долго всматривался в него. Затем он подумал: одиночество и белизна подобны пантеону.
— Пойдем, Бенитес.
— Иду, сеньор алькальд.
— Как ты думаешь, можно разговаривать с мертвыми?
— Нет, сепьор алькальд; когда они сгниют, они уже не мертвые, а материя, а потом земля, самая обычная.
— Молчи, бестолковый.
— Конечно, сеньор алькальд.
Некоторое время они шли молча.
— Если сеньор алькальд больше ничего мпе не прикажет, я пойду прямиком.
— Ладно, Бенитес. В субботу пройдемся по шоссе, посмотрим, будет ли дичь.
— Они ускользнут от нас в парк, сеньор алькальд.
— Посмотрим, удастся ли им это.
— Как угодно сеньору алькальду.
Проходя через парк, он сел на одну из скамеек. Ботинки жали, и ему не хотелось возвращаться в свой пустой дом.
Арбо, Себастьян Хуан
ПРОКЛЯТАЯ СМОКОВНИЦА (Перевод с испанского С. Вафа)
В нижней части города, за каналом, возвышалась ферма. Она стояла на развилке дорог у самого моря, окруженная деревьями.
Хозяином фермы был старый Нарро, человек мелочный, язвительный, брюзгливый и высокомерный. За весь день доброго слова от него не услышишь.
Старый Нарро родился в семье бедного крестьянина, однако трудолюбие и упорство помогли ему скопить кое — какие деньги и приобрести этот сад и ферму. Теперь он мог сидеть подолгу в тени, смотреть на море, которое было совсем рядом, на уходившие и приходившие корабли. Это не мешало ему следить за хозяйством, ругать сына, пререкаться с проходившими мимо покупателями и работниками, но прежде всего ругать сына:
— Ты намочил рис? А кукурузу полил? Чего ты ждешь? Когда рак свистнет?
Иногда, рассердившись, он вставал и брал мотыгу или же шел посмотреть, как продвигается та или иная работа. Однако его мучил ревматизм, и вскоре он снова садился, кряхтя и ругаясь.
— Ну что мне с ним делать? Один бог зпает, чем все Это кончится!
У Нарро был друг. Такой же старый, как и он, такой же, как он, хворый, но не такой спесивый. Спесивым он вовсе не был. Скорее, любил веселую шутку. Звали его Бони. Бони тоже жил неплохо и был, как говорят в тех краях, «устроен». Конечно, в этом смысле ему далеко было до Нарро, но о будущем думать не приходилось, если жить хоть немножко с умом. А ума у него было предостаточно.
Итак, как мы уже сказали, Бони любил шутку. Однако к серьезным делам относился совершенно серьезно.
Бони жил в верхней части города, на самой крайней улице, выходившей прямо в открытое поле, у подножия холма, против рощи и кладбища, видневшегося меж деревьями этой рощи, к которому все ближе и ближе подступали дома.
Из дома Бони виднелись изгороди, побеленные известкой, и стройные кипарисы, восхитительно зеленые, с пирамидальными кронами, возвышавшимися над темной массой рожковых деревьев.
Сидя перед домом Бони, они могли видеть похороны. А когда похороны были оплачены, могли слышать, как священники отпевают усопших. Это неизменно вызывало у Нарро раздражение.
Дом принадлежал Бони. Он выстроил его несколько лет назад и теперь жил тут вместе с одной из своих дочерей, уже немолодой, которая осталась старой девой.
Бывало, что и старый Нарро, этот гордец, навещал Бони, но редко. Гораздо чаще Бони спускался на ферму. Старому Нарро не нравился дом друга. Глядя на кипарисы, он говорил Бони:
— Не нравится мне это.
— Нравится или нет, а ты тоже там будешь.
— Все равно не нравится. Зачем мне напоминать о том, что я и сам хорошо знаю? Никогда бы мне не пришло в голову построить здесь дом…
— Почему? Что тебе сделали бедные покойники? Меня больше пугают живые, особенно те, среди
