имел, что она за человек, может быть, секретный агент или мать десятерых детей, коллекционирующая цепочки от часов и зубочистки.
— Слушай, — сказал он. — У меня сейчас заказано такси до больницы, а потом мы можем встретиться в баре, скажем… в половине восьмого? Может, вместе пообедаем?
Она помедлила с ответом, а потом предложила купить гамбургеров и съесть их у кого-нибудь в номере.
— Фаст-фуд? Боже, я его больше не ем, это же так вредно! А, ладно, давай! Самый большой чизбургер, какой имеется. И кучу чипсов! И еще мы закажем выпивку в номер! Я плачу. А ты поднимайся сюда. Номер четыреста тринадцатый. В половине восьмого?
В больнице тоже все изменилось. Как он понял, ее расширяли. Она будет гигантской. Он помнил, как был здесь, ему удаляли гланды за полгода до армии. Его признали негодным к строевой службе, только к альтернативной. Наверное, по нему было заметно. Не то, что у него нет гланд, конечно, а что он педик. А он так предвкушал общие душевые и грубых, толстокожих парней. Вместо этого он просидел невыносимо долгий год за пультом управления в военном лагере, а потом метрами соединял звенья на цепях. Вот сколько всего он вспомнил. Когда такси подъезжало к больничным корпусам, он поплевал на указательный палец и стер подводку. Там был Маргидо. Он узнал его не сразу. Брат постарел и поугас. Стал неприметным, как случается с людьми, стремящимися быть, как все. И еще он сильно раздался вширь. Маргидо встал и обошел кровать.
— Эрленд, — сказал он.
— Привет.
Они поздоровались за руку, Маргидо отошел и сел на место.
Вот она лежит. Чужая. Он бы ни за что ее не узнал. Да еще и без платка на голове. Он подошел поближе, к самому изголовью, дыша через рот. Ее лицо было искривлено, она спала.
— Как она? — прошептал он.
— Можешь не шептать, она не проснется.
— Никогда?
— Никогда больше, ты имеешь в виду?
— Да.
— Вообще-то я толком не знаю, как она. Была бы она молодой, ее бы тщательно обследовали. Но врачи говорят, состояние стабильное, скорее всего, сердце недостаточно крепкое.
— Износилось, вероятно.
— Да.
— Отец жив?
— Да.
— Живет по-прежнему дома?
— Да. Вместе с Туром. И матерью. Жил, пока она не…
Эрленд сел на свободный стул. На улице шел снег, чему обычно он бы только обрадовался. Он рассмотрел ее руку и понял, что узнает ее, хотя она постарела на двадцать лет. Ногти, то, как они загибаются на концах, вмятины на них — казалось, они еще больше посинели. Но при этом они у нее всегда блестели, хотя она никогда ничего специально с ними не делала. Он потрогал кончики ее пальцев — ледяные.
— Не надо ли спрятать ей руки под одеяло? — спросил Эрленд.
— Одну все равно придется оставить, на ней что-то крепится.
Прозрачная трубка тянулась от тыльной стороны ладони до капельницы на штативе.
— Внутривенное, — сказал Маргидо.
— Давай я уберу хотя бы вторую. Она же мерзнет.
Рука была мертвенно тяжелой. Подняв одеяло, он пожалел о своем намерении, потому что не имел на это права, проснись она сейчас, она разозлится: как же, он приехал после двадцати лет отсутствия и теперь ею распоряжается.
— А ты как? — спросил Маргидо.
— Я? У меня все отлично. Работаю дизайнером, оформляю витрины. Постепенно стал получать только лучшие заказы, старею.
Ему в самом деле вдруг страшно захотелось похвастаться. Пусть думают, что его жизнь сложилась лучше, чем у всех остальных. А Маргидо вполне мог бы встретить его в аэропорту.
— Живу в центре Копенгагена. В охренительно красивом пентхаузе, — продолжал он.
— Ты все такой же.
— Правда?
— Предполагаю, ты не женат и без детей.
— Детей у меня нет, но я, можно сказать, женат.
— Бог ты мой. Вот уж не…
— На мужчине. Главный редактор крупнейшей газеты.
— Ну-ну.
— А у тебя что?
— Занимаюсь делами своего похоронного бюро.
— Не женат?
— Нет.
— А Тур?
— У него есть дочка.
— А я стал дядей. Подумать только! И ты тоже! Но ты знал об этом все время. А я тогда сам был малявкой. Младшим довеском. Где она живет?
— В Осло.
— И часто приезжает?
— Сейчас впервые, насколько мне известно.
— Господи, да неужели? Ой. Извини, я забыл, что нельзя упоминать Господа всуе… так говорят?
— Все в порядке. Да, по-моему, она здесь впервые.
— То есть Тур не был ей по-настоящему отцом, не воспитывал, не помогал?
— С трудом представляю его в этой роли. Он работает на хуторе и больше, пожалуй, ничем не интересуется. Теперь свиньи. С коровами покончено. Оказалось, игра не стоит свеч.
— Так хозяйство, наверно, расширилось?
Эрленд ничего не хотел знать о хуторе и с облегчением услышал:
— Сомневаюсь.
О чем же еще говорить с этим человеком? Тринадцатилетняя разница в возрасте усугубляла двадцатилетнюю разлуку, но что-то надо было сказать, и он брякнул, не подумав:
— У тебя, наверное, много работы перед Рождеством?
— Почему это?
— Ну, люди умирают… Разве в праздники это случается не чаще обычного?
Он даже не знал, волнуется ли Маргидо за мать или просто пришел из чувства долга. Но Маргидо ответил только:
— Это точно. Не знаю только, отчего так происходит. В прошлом году меня вызвали в самый сочельник. Отец троих детей, всего слегка за сорок, ни с того ни с сего рухнул навзничь в костюме Санта- Клауса.
Эрленд напомнил себе, что нельзя смеяться. Надо попробовать вместо этого прочитать надпись на капельнице, но та висела слишком далеко.
— Он даже не успел раздать подарки. Просто свалился, — продолжал Маргидо.
Эрленд силился отогнать от себя картинку с мертвым Санта-Клаусом, погребенным под кучей не распакованных рождественских подарков, украшенных задорными бантиками и рисунками, за полчаса до полуночи. Смеяться нельзя ни в коем случае, и он спросил:
— Здесь можно купить что-нибудь попить? Не знаешь?
— В коридоре на тележке стоит сок. Ты говоришь по-другому, почти растерял трёндерский акцент.
